Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Однако уже через несколько лет спор о роли 1730 г. в отечественной истории был прекращён. В исторической литературе утвердилась формула В. И. Ленина: «Перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой».[761] С этой точки зрения перипетии борьбы за власть между отдельными группировками навсегда свергнутого класса не имели принципиального значения и не заслуживали внимания. Неудивительно, что в советской научной литературе возродилась и господствовала вплоть до 80-х гг. XX столетия оценка действий Верховного тайного совета именно как установления олигархической формы правления в интересах старинных боярских родов.[762] «Попытки родовитой богатейшей верхушки дворянства, аристократии ограничить власть монарха встречали противодействие широких слоев дворянства и оканчивались неудачей…» — указывала Советская историческая энциклопедия.[763]

Исключением стали диссертация Г. А. Протасова и созданная на её основе серия статей, в которых автор скрупулёзно исследовал комплекс опубликованных и архивных материалов по проблеме; им были пересмотрены датировка и атрибуция важнейших документов Верховного тайного совета и дворянских проектов.[764] Выводы автора (в том числе отрицание им так называемого «плана» Д. М. Голицына, в существовании которого были убеждены многие из его предшественников) почти не нашли отклика или возражений, и на этом обсуждение событий 1730 г. в профессиональной исторической науке можно считать завершённым. Развернувшаяся в последующие годы «перестройка», а затем и крушение советского строя вызвали к жизни ряд новых научно-популярных работ. С одной стороны, их авторы отказались (хотя бы декларативно) от предшествовавших оценочных штампов; с другой — демонстрируют весь спектр позиций, обозначившихся в науке ещё на рубеже XIX–XX вв.

Одни отчасти исходят из прежней оценки действий Д. М. Голицына и его коллег как «олигархического переворота», который всё же ставил целью ограничение самодержавия и даже имел, но «упустил исторический шанс реформировать систему власти», как полагают М. Т. Белявский и Л. Г. Кислягина, а также Е. В. Анисимов.[765] Н. И. Павленко считает возможным называть «верховников «олигархами», но при этом приписывать им «конституционные» намерения.[766] А А. Б. Каменский отмечает неспособность дворянства выйти за узкие рамки сословных интересов.[767]

Другие авторы возвращаются к концепции Милюкова, когда полагают, что лидеры переворота 1730 г. стремились «подхватить ограничительную традицию земских соборов, вернуть в структуру власти представительный элемент — на новом европейском уровне, совместить русский опыт прошлых веков с современным западным опытом», в то время как многие дворяне обладали психологической готовностью «к переходу на следующий уровень свободы». Я. А. Гордин видит в возможной победе «верховников» «культурный сдвиг» в истории России: «участие общества в управлении страной, контроль над хищным государством, превращение государства из цели в орудие, гарантию соблюдения человеческого достоинства».[768]

Авторы коллективного труда по истории русской общественной мысли XVIII в. убеждены в наличии в 1730 г. широкого «шляхетского» движения, прогрессивным представителем которого являлся Антиох Кантемир.[769] А С. А. Седов и А. Л. Янов однозначно утверждают, что конституционное устройство было предрешено, и провал его объясняют «распорядившимся иначе» случаем, «трагическим недоразумением» и досадным недоверием дворянства и прогрессивно настроенных верховников.[770]

Иные историки считают возможным сделать 1730 г. исходной точкой в новой периодизации освободительного движения в России.[771] Другие вообще не видят необходимым упоминать о «кондициях» и проектах 1730 г. — как, например, авторы энциклопедии «Общественная мысль России XVIII — начала XX вв.».[772] И лишь немногие исследователи общественного движения в России считают возможным говорить о специфике политического сознания «шляхетства» XVIII столетия, для которого «самодержавная власть одного законного монарха являлась куда более прочной гарантией, чем не менее самодержавная власть олигархии»: «"Конституцией" для них была та грамота 1613 года, в которой государь обещал "быть не жестоким и непальчивым, без суда без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати". Тот факт, что современная историческая наука весьма скептически относится к существованию "конституции 1613 года", не отменяет искренней веры в неё дворянства вплоть до середины XIX века».[773]