Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Тревожное спокойствие, царившее до 23 июля, сменилось стремительными событиями после того, как Австрия наконец приняла ультиматум. Как оказалось, период спокойствия подействовал, прежде всего, на самого кайзера, который в северной поездке оставил настроение «сейчас или никогда» и внешне был вполне доволен ответом Сербии на ультиматум. Но за десятки лет накопился общий ужас перед нервозной «политикой зигзага», и теперь настал тот кульминационный момент, когда даже кайзер не мог бросить руль. Когда точно определилось то, о чем давно уже знали, но не хотели принимать всерьез – т. е. что придется воевать и с Англией, – в Берлине больше не нашлось времени как следует продумать ситуацию с учетом произошедших изменений. Темп превратился в самостоятельный политический фактор (см. примеч. 101). Как при быстрой поездке на автомобиле возникает упоение, снижающее чувство опасности, так и в берлинской суете 1914 года возникло состояние, когда одно за другим объявления войны принимались почти равнодушно, чтобы затем одним большим силовым ударом осуществить все мечты о мировом могуществе.

Нервозность возникает не только за счет быстрого темпа, но зачастую и через промедление; особенно неприятно, если меняется привычный темп или наслаиваются друг на друга разные скорости. Нервозность вильгельмовской эпохи отчасти объясняется тем, что внешняя политика и политика вооружения задали противоположные скорости; такого противоречия и таких проблем со временем немецкая история еще не знала, тем более в такой период, когда у множества людей возникли личные проблемы с темпом. И потому в первое время после объявления войны в воздухе повисла обманчивая тишина. Теперь восприятие времени у немцев вновь стало единым. «Чем скорее, тем лучше» и «Время работает на нас»: и то и другое пришло к единому финалу. Как после войны вспоминал пацифист Гельмут фон Герлах, люди в то время «с почти суеверной настойчивостью» повторяли «два выражения, исходивших от военных авторитетов: “Время работает на нас” и “Победит тот, у кого нервы окажутся крепче!”» (См. примеч. 102.) Надежда на время и надежда на нервы: казалось, что теперь есть и то и другое. И если этот поворот реализовался именно в войне, то это объясняется как запоздалый рефлекс на «нервозную эпоху».

Ужас и обаяние головы горгоны: нервозность и война

Почему такой, казалось бы, однозначный вопрос, как «хотели или не хотели немцы развязать войну», вызвал среди немецких историков бурю дискуссий? Чем объясняется такое безумное количество доказательств с обеих сторон – и утверждений, что имперское правительство активно стремилось к войне, и обратных мнений?

Вероятно, принципиальная ошибка состояла в предположении, что в верхах рейха существовала одна ясная линия касательно столь судьбоносного вопроса. Но большая война была такой темой, где чувствительным натурам было нелегко занять четкую позицию и тем более последовательно ее придерживаться. Бюлов очень точно сравнил войну с «головой Горгоны», перед смертоносным взглядом которой человек должен смотреть в сторону: в 1914 году даже кайзер и его Генеральный штаб, казалось, содрогнулись от этого взгляда. Действительно, даже Мольтке, желавший скорого начала войны, в душе своей носил не только привлекательный образ войны, но и внушающий ужас. В 1905 году он говорил о «грозном факеле общеевропейской убийственной войны, […] о жестокости которого нельзя думать без ужаса» (см. примеч. 103). Для высших германских кругов была характерна не столько жесткая позиция по вопросу войны, сколько ролевая игра: если кто-то из них заявлял о своей озабоченности, то его оппонент, пользуясь возможностью, разыгрывал из себя смельчака. Поскольку в головах большинства соседствовали обе точки зрения, вести подобную игру было совсем нетрудно. Этим объясняется и то, что после 1918 года многие немецкие довоенные политики с почти искренней убежденностью утверждали, что не хотели этой войны: до 1914 года у них на самом деле порой возникали тревожные настроения, и иногда они даже фиксировали их в документах.