Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

В проправительственной публицистике обнаруживается еще больше колебаний в том, чтобы открыто признать собственную готовность к войне, даже если она почти неизбежно следовала из поставленных целей. В 1912 году Ганс Дельбрюк в полемической статье против «немецкой робости» заявил: надо отдавать себе отчет в том, что германский флот существует не только для охраны торговли, а должен «обеспечить причитающуюся нам часть того мирового господства, которую отводит культурным народам сама суть человечества и его высокое предназначение». Однако затем его речи стали настолько мирными, что Бюлов характеризовал его как «ярко выраженного пацифиста». Бюлов, считавший Дельбрюка мечтателем и недотепой, не воспринял его выпады всерьез. Рицлер за неделю до начала войны называл ее «несказанной», как будто говорить о ней прямым текстом было непристойностью. Пангерманский публицист Либих, внук великого химика, сочинил карикатуру на «систему Б» (систему Бетмана): «Потрясая кулаками, человек Б-системы нападает на противника (Агадир). Получив отпор, он со всех ног бежит прочь, пока противник не перестает его преследовать. Тут он разворачивается и снова смело потрясает кулаками» (см. примеч. 113).

Эта вербальная эквилибристика становилась особенно судорожной, когда речь заходила о военных целях оснащения флота. Политика в области флота имела смысл только при стремлении к войне, ведь поддерживать мир с Англией было бы легче всего, не имея военного флота. Но даже в конфиденциальных разговорах было трудно открыто признать вероятность войны на море с Британской империей. Даже Бернгарди не скрывал, что это было бы «самоубийством» немецкого флота. Морское сражение было вообще «самым страшным испытанием для нервов»: нигде перспектива собственной смерти не была такой конкретной, как на воде, где речь шла не о завоевании территории, а об уничтожении противника. Бывший священник Науман, без устали взывавший к оснащению флота, пророчествовал, что он «слышит глас Иисуса»: «Идите, стройте корабли и молите Бога, чтобы они вам не понадобились» (см. примеч. 114).

Сложности в понимании стремления к войне или миру усугубляются и тем, что вместе с заверениями о миролюбии, ставшими хорошим тоном, в моду вошло блефовать решимостью к войне. В конфиденциальной записи от апреля 1912 года Эйленбург негодовал по поводу того, что Германия хотя и держит курс к войне, однако не идет по этому пути открыто и честно (см. примеч. 115). Такие игры делали невозможным принятие ясных политических решений по военным вопросам и в то же время объясняют, почему Германия развязала мировую войну, не подготовив ее экономически.

Фриц Фишер отстаивает точку зрения, что мировая война разразилась просто-напросто потому, что Германия ее захотела. Однако «воля», как мы уже видели, понятие не однозначное. О каком именно желании шла речь в 1914 году? С тех пор и по сей день повторяется аргумент, что германские ответственные лица уже потому не могли желать войны, что были слишком невротичны. Артур Розенберг пишет вполне в стиле Бюлова, что Вильгельм II был «слишком нервозен», чтобы захотеть взвалить на себя «чудовищный груз» мировой войны; что-то подобное относится и к руководителю Генштаба Мольтке. Даже воинственный пацифист Гельмут фон Герлах был уверен, что немецкое правительство не желало войны: Бетман, по мнению фон Герлаха, «не был воплощением энергии» (см. примеч. 116). Может быть, после 1918 года забыли, что к нервозности относится и возбудимость, и желание удостовериться в собственной энергичности? Вероятно, после поражения в памяти осталась только тревожная, но не страстная сторона предвоенной политической нервозности. Время до 1914 года казалось теперь потерянным раем – все жалобы, недовольство и критика были почти забыты.

Не сам по себе страх, но смесь из страха и желания вызывает самую сильную нервозность, колебания между противоречивыми импульсами. Поэтому столько всего нервного было тогда связано с сексуальностью, и по той же причине раздражала нервы мысль о грядущей войне. Жажда испытать чувство страха – как во внутренней, так и во внешней политике – особенно экстремальной была у некоторых пангерманцев. «Везде неуверенность, везде слабость, везде страх, страх, страх!» – говорилось в одной пангерманской брошюре 1913 года. Страх перед чем? «Наш народ отступает гигантскими шагами, духовные достижения уже не ценятся так, как они того заслуживают, мужское начало больше не имеет ценности, баба рвет у нас из рук власть, дети теряют к нам уважение, зеленые социал-демократы празднуют триумф в наших парламентах». Автор пробуждает не только страх, но и желание: «Мы требуем свободу действий для тевтонской расы […] пространства для господства, нас тянет на радостный бой. […] Отнять у англичан мировое господство представляется нам целью, достойной пота благородных» (см. примеч. 117).