Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Один из исходов неврастении не обсуждался в терапевтических учебниках: это было бегство в паранойю, манию преследования или манию величия, в маниакально завышенную самооценку. Альфред Гротьян откровенно описывает это на примере собственного детского опыта: «Что меня, нервного ребенка, сохранило и спасло в нервозном домашнем окружении, так это, без сомнения, параноидальный уклон, который в детстве проявлялся в непреодолимом упрямстве, а позже в том, что я упорно шел к однажды намеченной цели» (см. примеч. 118). Аналогично спасались от политической неврастении пангерманцы. Предвкушение «радостной битвы» грядущей мировой войны в 1913 году носило явно параноидальный характер, ведь в то время любой пангерманец знал, что война великих держав будет чрезвычайно серьезным делом.

Невротичная нерешительность по отношению к войне очень редко перерастала в неврастению, нуждающуюся в лечении: до 1914 года куда более частым и легким было бегство в политическую паранойю желания войны. В историях неврастеников на удивление мало тревог по поводу будущей войны. Страх перед последствиями онанизма у довоенных пациентов бесконечно сильнее, чем страх перед войной, истории болезней показывают это совершенно ясно. Как и в политике, фантомная опасность вытесняла реальную.

Обратных примеров мало, но они есть. Так, один кавалерийский офицер, 1879 года рождения, из «нервозной» знатной фамилии, страдал «нервными расстройствами» с 1910 года. «Незадолго до начала войны пациент был назначен ординарцем в новую кавалерийскую дивизию. С этого момента [он] впал во все возрастающее возбуждение. Он чувствовал себя не доросшим до своего нового звания, совершенно утратил уверенность в себе». Когда полки 3 августа 1914 года должны были собраться на дивизионный сбор, он «потерял голову» и прострелил себе из револьвера большой палец на левой ноге. «Больше всего его беспокоило будущее Германии. Навязчивых представлений, видений не было». Его жена, твердо верившая в победу Германии, объясняла его пессимизм только «нервами» и «чувствительной природой и нравом». Вероятно, она даже была права: действительно, похоже на то, что политический пессимизм кавалериста был следствием его личных неудач (см. примеч. 119).

Множество других людей перед началом войны находились в отличном приподнятом настроении. Эта эйфория не может объясняться объективной перспективой предстоящей войны на несколько фронтов, но исключительно тем страшным психическим напряжением, которое ей предшествовало. Видимо, это было особенностью довоенного периода до 1914 года, ведь в 1939 году, несмотря на гораздо более массовую и умелую пропаганду, эта эйфория не повторилась. Можно сказать, что настроение августа 1914 года, ставшее национальным мифом, задним числом доказывает высокий градус предшествовавшей «политической неврастении». Примечательно, что военный психоз достиг своей кульминации вовсе не в сельской Германии – центре традиционного консервативного монархизма, а в крупных городах, прежде всего в Берлине – оплоте неврастении. Как доказал Михаэль Йейсман, о «подлинном воодушевлении войной» не было и речи: скорее, речь шла о восторге нации от самой себя, воодушевлении от вновь обретенного чувства единства и силы, цели и смысла жизни (см. примеч. 120). Понимать настроение как продукт пропаганды возможно лишь в ограниченной степени, оно свидетельствует скорее о том, каким распространенным и мучительным было ощущение бесцельности и раскола и как сильно оно связывалось с личным и повседневным опытом: без такого фундамента действие национальных импульсов не было бы столь глубоким.

Поначалу объявление войны породило своего рода спокойствие. Политики уступили место военным, а у тех имелись конкретные враги и ясные по времени планы. Многие рекруты восприняли объявленную войну как каникулы, прекращение привычного распорядка и путешествие в неведомую даль. Множество военных фотографий удивительно схожи с фотографиями из каникулярных поездок. «Все первые военные месяцы стали для множества, бесконечного множества молодых людей чем-то вроде великой передышки, – вспоминал в 1918 году Гельпах, – как пребывание на курорте, когда все молодеют и набираются сил». Однако уже в сентябре 1914 года для многих «постепенно и незаметно» начался процесс «невротизации» (см. примеч. 121). Эйфория августовских дней еще была проникнута беззаботностью того времени, когда не лилась кровь, однако с потерей чувства физической безопасности ко многим вернулись признаки неврастении.