Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Итак, вполне возможно, чтобы, например, поэт-дворянин Лермонтов, испытав некое чувство, передавал бы его своему классу, то есть людям и образованным, и понимающим поэзию. Но далее у Толстого на первый план выходит уже религиозное сознание, нравственность, и – «чем больше мы отдаемся красоте, тем больше мы отдаляемся от добра» [Там же: 101].

Всегда, во всякое время и во всяком человеческом обществе есть общее всем людям этого общества религиозное сознание того, что хорошо и что дурно. И это-то религиозное сознание и определяет достоинство чувств, передаваемых искусством [Там же: 91].

В этом плане Толстой особенно критикует французское искусство: французскую поэзию – Бодлера, Малларме, Верлена – «все они так же лишены всякого смысла», хотя до этого сам же говорит о том, что в искусство входит «половая похоть», а также «чувство тоски жизни». (Значит, какой-то смысл все же есть. – Т. Н.) Более того, «поэт Малларме прямо говорит, что прелесть стихотворения состоит в том, чтобы угадывать его смысл, что в поэзии должна быть всегда загадка» [Там же: 117]. Но, по Толстому, речь идет не о подобном «смысле». Так же он критикует, жестоко описывая французскую живопись, и французский театр. Но особенно достается от Толстого тогдашнему европейскому кумиру – Рихарду Вагнеру. Совершенно бессмысленным представляется писателю весь цикл «Нибелунгов» и, в частности, потому, что «особенность музыки Вагнера, как известно, состоит в том, что музыка должна служить поэзии, выражая все оттенки поэтического произведения» [Там же: 159].

И оказывается, по Толстому, что

искусство действует на людей независимо от их степени развития и образования, что прелесть картины, звуков, образов заражает всякого человека, на какой бы он ни находился степени развития [Там же: 136].

То есть Толстой идет дальше Некрасова, все же предпочитавшего Милорду Глупому Белинского и Гоголя. Итак, главнее всего – восприятие простого народа. И народ вдруг узнает, что «люди получают миллионы за то, что они поют, танцуют и под.». Каково же должно быть его (простого человека. – Т. Н.) изумление,

когда он узнает, что Пушкин был человек больше чем легких нравов, что умер он на дуэли, т. е. при покушении на жизнь другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприличные [Там же: 204].

Конечный вывод автора великих романов:

Художник будущего будет понимать, что сочинить сказочку, песенку… – несравненно важнее и плодотворнее, чем сочинить роман, симфонию или нарисовать картину. ‹…› Ценителем искусства будет весь народ [Там же: 214].

А «искусство нашего времени и нашего круга стало блудницей» [Там же: 212].

В заключение Толстой вдруг связывает искусство с наукой, служению которой искусство и должно быть посвящено. Науке, по Толстому, дается задание – она находит «правильные» истины, а искусство «переводит эти истины <науки. – Т. Н.> в область чувства. И потому если путь, по которому идет наука, ложен, то так же ложен будет и путь искусства» А пока «эту силу водопада <то есть науки. – Т. Н.> мы заставляем работать не на пользу людей, а для обогащения капиталистов» [Там же: 224].

Вот конец пути великого писателя!

И все же – нужно добавить: по Толстому, бывает искусство подлинное, а бывает поддельное. Как же их различить? Толстой предлагает простой способ выявления искусства как подделки. А именно: чем же отличаются подделки? – они отличаются приемами.

И потому художники, для того, чтобы удовлетворить требованиям людей высших классов, должны были выработать такие приемы, посредством которых они могли бы производить предметы, подобные искусству. И приемы эти выработались [Там же: 139].

Приемы эти, по Толстому, следующие: 1) заимствование, 2) подражательность, 3) поразительность и 4) занимательность.

Итак, мы возвращаемся к основной теме нашего сочинения.

4