Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Помимо общего восхищения Толстым, Пруст как будто берет у него и текстуальные фрагменты; некоторые аллюзии кажутся прямыми. Например, Пруст с восхищением пишет о бескрайнем голубом небе, которое видит, лежа на поле боя, раненый Андрей Болконский («C’est tout de même bien doux et mystérieux»). Не проходит мимо внимания Пруста и старый дуб, неожиданно расцветающий вместе с князем Андреем (быть может, именно с ним можно связать таинственные полусуществующие три дерева, которые видит герой «Поисков» то из коляски, то из автомобиля, то из окна вагона и которые как будто что-то хотят сказать герою); сильное впечатление оказывает на Пруста и «страшный мужик» в «Анне Карениной».

6

Возвращаемся, заключая, к загадочному первоначально совпадению «остраненных» эпизодов у Толстого и Пруста.

Выше говорилось, что Пруст очень внимательно читал работу Толстого «Что такое искусство» во французском переводе 1898 года. Так, она представляет достаточно подробно описание первых двух актов «Зигфрида», сделанное Львом Толстым также с «остраненной» точки зрения. Иногда Пруст даже говорит о теории Толстого несколько иронично: «Бедный Мюссе, как же он был раздавлен Ренаном и Толстым. Бедняжка!» («Et ce pauvre Musset que Renan et Tolstoi écrasent. Le malhereux!»).

Итак, Толстой вначале считал, что произведения искусства должны исходить из искренних и глубоких переживаний самого художника. Позднее его установочный фокус смещается. Искусство должно быть общедоступным всем, вплоть до уровня самого необразованного слоя. Еще позднее – искусство должно трансформировать для читателя непреложные и новейшие научные истины. Искусство бывает подлинным и поддельным. Последнее от первого отличает введение приемов.

Именно на этом, если так можно выразиться, «поймал» его Шкловский, показав, что творчество самого Толстого зиждется на приемах и что у Толстого, как пишет Шкловский, этих приемов «сотни». Более того, пользуясь возможностями русского синтаксиса, Шкловский показал (или даже сформулировал) тезис о том, что искусство не может существовать без системы приемов.

Существует мнение, что эпопея Марселя Пруста не имеет закрытой законченной композиции. Однако «Обретенное время», хотя и вышедшее через пять лет после смерти писателя, эту идею опровергает. Это – Schlüßakkord, развязка всего длинного текста. Важно, что сам текст этой части распадается на две «подглавы». В первой, как уже было сказано в начале настоящей статьи, герой, вполне интеллектуально «адекватный», рассуждает о сущности искусства и его общественной роли. Во второй части тот же герой (или не совсем тот же?), почти полубезумный старик, таковым себя не осознающий, видит своих давних знакомых, «свой» круг юности и считает, что этого не может быть, что все они – участники какого-то странного карнавала, игры в старость.

Если «остраненные» приемы и эпизоды Толстого объясняются в его текстах довольно просто – через его общий взгляд на искусство, то «прием» Пруста, как кажется, строится на базе более сложной конструкции.

В моей книге [Николаева, 2012] высказывается предположение, что все, что происходит с погружающимся в самые аристократические и самые интеллектуальные круги Европы героем, – это плод мечтаний, плод воображения очень больного сверхобразованного подростка, потом юноши, потом молодого человека из средней буржуазной семьи. Таким образом, по высказанному мной мнению, в книге Пруста различаются две действительности: реальная (герой, его родители, бабушка, Комбре и др.) и действительность виртуальная (бароны, герцоги, принцы, знаменитые писатели и художники, тянущиеся к герою – бесфамильному Марселю – красавицы и под.). Как я считаю, его переход в воображаемый мир начинается тогда, когда после расставания с Жильбертой Сван мальчик ждет от нее письма. И вдруг его мать приносит ему желанное письмо от Жильберты с серебряной печатью, где она усиленно предлагает ему возобновить их дружбу и уверяет в симпатии к нему ее родителей.

В последней части романа – в «Обретенном времени» – герой идет на прием принцессы Германтской, уверенный в своей неспособности стать писателем, в бессмысленном прошедшем своем существовании: