Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

После чтения нескольких страничек из дневников Гонкуров я пытался смягчить размышления о суетности и лживости литературы вообще… эти мысли, не посещавшие меня довольно давно, вдруг возникли вновь и причинили мне уже такую боль, как никогда прежде [Пруст, 2001: 172].

Ведь у меня теперь имелись доказательства, что я ни на что больше не годился, что литература не могла мне отныне принести никакой радости, был ли в этом виноват я сам, поскольку оказался недостаточно талантлив, или это ее вина, коль скоро в ней и в самом деле было куда меньше достоверности, чем я предполагал [Там же: 183].

Но вдруг «цепь времен» воссоединяется и героя озаряет вдохновение; связь этих двух миров осуществляется в романе через некие «мелкие» события, ассоциативно обращающие героя вглубь его собственного внутреннего мира. Интересно, что как-то никто из прустоведов не обратил внимание на то, что эти ассоциативные «толчки» живого мира никогда не являются вербальными, а или зрительными или вкусовыми или «толчком» поступка: это печенье «мадленка», три дерева неясного статуса, развязавшийся шнурок, удар о булыжник, колокола Мартенвилля и т. д. Действительно, вербальные ассоциации сами по себе ближе к нашему внутреннему миру, а не к миру ассоциации реального окружения, так как это только человеческий артефакт.

Так, ударившись о булыжник улицы, герой возвращается к себе самому и понимает, что только обратившись к искусству, можно стать человеком.

Услышав крики водителя, я успел лишь быстро отпрянуть в сторону и, отступая, нечаянно споткнулся о плохо пригнанные булыжники мостовой, за которыми находился гараж. Но в ту минуту, когда я, вновь обретя равновесие, ставил ногу на булыжник, чуть вдавленный по сравнению с предыдущим, мое уныние было сметено тем блаженством, что в разные периоды моей жизни дарили мне деревья, которые я узнал во время автомобильной прогулки вокруг Бальбека, вид колоколов Мартенвилля, аромат размоченных в чае мадленок и множество других ощущений, о которых я уже говорил, и которые показались мне собранными воедино в последних произведениях Вентея. Как в тот момент, когда я попробовал мадленку, пропали все тревоги о будущем, все страхи. Одолевавшие меня только что сомнения относительно моих литературных способностей и даже реальности литературы вообще рассеялись, словно наваждение [Там же: 201].

И ощущение, что я испытал когда-то, стоя на двух неравных по высоте плитах часовни Святого Марка, вернулось ко мне, обогащенное другими ощущениями, испытанными только что; оно ждало своего часа на своем месте в череде полузабытых дней, откуда его властным жестом выдернула случайность [Там же: 185].

Неслучайно, что камердинер зовет его из библиотеки в зал приема сразу после этого озарения.