Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Слуга дома, тщетно пытаясь не зашуметь, все-таки звякнул ложечкой о тарелку. И меня охватило такое же блаженство, какое я испытал только что на неровных плитах мостовой. ‹…› Настолько явственно этот звук звякнувшей о тарелку ложки извлек из моей памяти, пока я вновь не овладел собой, стук молотка дорожного рабочего, который исправлял что-то в колесе поезда, когда мы остановились перед той рощицей. Создавалось впечатление, что этих знаков, призванных в тот именно день избавить меня от моего отчаяния и вернуть в литературу, становилось все больше и больше [Там же: 186].

И тогда весь этот прием «новой принцессы Германтской» кажется нереальным, каковым он и является, а все его мечты и герои его мечтаний постаревшими и обветшалыми, хотя он и расстается с ними с некоторой грустью. «Да, это были куклы», – пишет Пруст.

Герой начинает декларацию своего понимания, что такое искусство. Вначале его трактовка совпадает с начальной трактовкой в статье Толстого о том «Что такое искусство?»: искусство строится на подлинных впечатлениях писателя, на искренне описанном мире переживаний.

Я счел этот мир и эту жизнь скучными потому лишь только, что вздумал о них судить по не-истинным воспоминаниям, в то время как теперь я чувствовал в себе такую жадность жить, которую только что трижды пробудило во мне истинное мгновение прошлого [Там же: 190].

Однако эти подлинные воспоминания и переживания необходимо осознать:

Единственным способом насладиться ими всецело, было попытаться полностью осознать их там, где они находились, то есть во мне самом, высветить их до самой глубины [Там же: 195].

Но не только осознать, их нужно и понять, интерпретировать:

Было необходимо попытаться истолковать эти ощущения как знаки и законов, и идей одновременно, стараясь продумать, то есть извлечь из тьмы то, что я почувствовал, превратить знаки в их духовный эквивалент. А существовало ли для этого лучшее средство, а по моим представлениям – вообще единственное, чем создать произведение искусства? [Там же: 198].

Итак, только искусство может передать подлинные переживания настоящего художника. Но если Толстой в конце своего трактата об искусстве считает, что искусство – общедоступное и понятное даже необразованным – должно как бы реинтерпретировать подлинные открытия науки, то Пруст, напротив, опирается не на науку, а на интуицию художника:

Ибо интуиция подсказывает цель, а разум находит способы от нее уклониться. Вот только отговоркам нет места в искусстве, намерения здесь не в счет, художник в любой момент должен быть готов услышать свою интуицию, а потому искусство – это и есть то, что реальнее всего на свете, самая суровая школа жизни, самый истинный Высший суд.

Полемика с Толстым совершенно очевидна: впечатление для писателя то же самое, что для ученого – эксперимент, с той лишь разницей, что у ученого работа разума стоит на первом месте, а у писателя на втором. Пруст приходит к выводу о существовании-искусства-до-нас: