Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

То, что произведение искусства прекрасно по форме, может показаться утверждением общеизвестным и довольно банальным. Для такого вывода не стоило производить анализа. Важна та модальность, в которой сознается форма. Формалисты, которые считают, что эстетическое учение должно ограничиться исследованием форм, ошибаются только в одном, правда весьма существенном. Они изучают формы не в модусе их подразумевания, не в модусе инактуального и нейтрального смысла, т. е. не так, как они сознаются в эстетически-прекрасном, а только так, как они есть в художественном произведении, как вещи, – в модусе рассудочного полагания, поэтому их формально-онтологические исследования не имеют ровно никакого отношения к эстетике [Художественная форма, 1927: 36].

Философская концепция Шпета ставит в центр внимания слово, которое в качестве обозначающего знака является прообразом всякого культурного явления. В «Эстетических фрагментах» (1922–1923) Шпет пишет:

Термин «слово» берется… как комплекс чувственных дат, не только воспринимаемых, но и претендующих на то, чтобы быть понятными, т. е. связанных со смыслом или значением. Слово есть чувственный комплекс, выполняющий в общении людей специфические функции: основным образом – семантические и синсемантические, и производным – экспрессивные и дейктические. ‹…› Слово есть архетип культуры; культура – культ разумения, слова – воплощение разума [Шпет, 2007: 207].

При таком семиотическом подходе литература (а точнее, поэзия) как искусство слова занимает главное место в философской системе Шпета. В рамках ГАХНа данный подход отражается в неизбежно взаимосвязанной деятельности Философского отделения и Литературной секции, так как философия лежит в основе учения о литературе, определяет всю ее понятийную и терминологическую систему. Литература как словесное искусство «дана через знак» [Там же: 42], является принципиально словесным выражением, ее природа семиотическая. Шпет пишет: «данность предмета литературоведения – сигнификативная, а не перцептивная» [Там же: 682]. Исходя из гуссерлианской феноменологии, он направляет внимание на целый акт восприятия: «на место вопроса о литературе как предмете литературоведения – вопрос о предмете литературы как особого рода сознания, литературного сознания» [Там же: 44].

Литература для философии это только «экземплификационный материал», а философия устанавливает принципы ее изучения и определения. В данном контексте искусство не основывается на отсутствии правил, но в установлении отрешенного, фиктивного, воображаемого объекта. В акте фантазии, согласно Шпету, «эстетический предмет… помещается как бы „между“ предметом действительным, вещью, и идеально мыслимым» [Там же: 313]. Особый смысл поэтического слова заключается в игре синтагм и логических форм друг с другом. Автореференциальность, автономность поэтического языка обозначает не отсутствие отношения к действительности, а отрешение этого отношения. Различие актов фантазии от других интеллектуальных актов сознания состоит в различии бытия их предметов: реального и воображаемого.

Интересно сопоставить различные указания на специфичность художественного слова, созвучные понятия «остранения», позже «остраннения», см. [Светликова, 2005: 72–98], у Шкловского и «отрешения» у Шпета (или «необычности» у Ярхо). Шкловский определяет в 1921 году художественное произведение следующим образом: