Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

В 1928 году, когда уже было сказано, что «критика должна ориентироваться на себя как на литературу» [Тынянов, 1977: 149], а Эйхенбаум еще не выпустил «Временник», Шкловский публикует новый сборник статей. В сопоставлении с «Ходом коня» поэтика отрывка как выражена в «Гамбургском счете» на уровне синтагматической структуры, так и присутствует в свернутом виде уже в оглавлении, вернее в организации тематических разделов. По логике развития литературы, описательно и перформативно заданной еще в «Розанове», стирание границ между жанрами и дефицит условности, остро обозначенный в «Третьей фабрике», приводит в сферу наименьшего влияния жанровых условий, то есть в записную книжку писателя. Не желая отставать от обгоняющей его теории, Шкловский открывает книгу одноименным разделом, за которым по мере ослабления предпочтения следуют «Литература», «Кино», «Пробеги и пролеты». Такая структура означает, с одной стороны, подведение итогов по всем своим профессиям (писатель, критик, сценарист, репортер), предъявление себе «гамбургского счета», с другой – растворение литературы в журналистике. А оглавление «Гамбургского счета» является редуцированным обрамлением, более всего корреспондирующим с принципом журнальной рубрикации.

В свое время «Третья фабрика» подверглась разгромной критике именно за «этакие интимности», «розановщину» и «игру в неглижирование» [Бескин, 1927: 18]. «Записная книжка», выступающая в «Гамбургском счете» эквивалентом всей литературной деятельности Шкловского, словно отвечает на улюлюканье «напостовцев» своей подчеркнуто произвольной, неупорядоченной структурой, характерной для всей книги. «Заготовки», открыто отсылающие к розановскому типу бытового анекдота, объединяют фрагменты мыслей автора о современной литературе, о судьбе фельетона, о кино. Они помещены в книгу как ее экстракт (кстати, именно под таким заголовком Шкловский помещает свои возражения на книгу Валериана Переверзева, следующие через несколько страниц после статьи «В защиту социологического метода», что отсылает к иным коннотациям понятия: экстракт как извлечение, в данном случае – из собственного текста). «Заготовки» состоят из цепочек фраз-эпизодов, построенных на неожиданном разрешении исходной ситуации. Например:

Сравнивал «L’art poetique» московского издания с нашей «Поэтикой» 1919 г. До чего улучшилась бумага! [Шкловский, 1928: 16][334].

Или:

Видел карточку (кажется) Федина. Он сидит за столом между статуэтками Толстого и Гоголя. Сидит – привыкает [Там же: 107].

«Заготовки» обрамляют корпус законченных фельетонов внутри «Записной книжки», за исключением только двух первых заметок. На метауровне подобную структуру можно прочитать так: фельетон вырастает из случайной записи, ремесленной заготовки, чтобы затем снова сжаться, раздробиться на фрагменты, вернуться в исходное состояние потенциальности.

Современная литература поглощена поисками своего места в истории, и Шкловский во многом способствовал активизации этих поисков. Навряд ли можно и нужно решать вопрос, выдерживает ли он счет, который предъявил сам себе в «Рецензии на эту книгу», помещенную в «Гамбургский счет». Разговор о Толстом, составлявшем целые биографии путем особой организации материала, является необходимой преамбулой для следующего заявления:

Я не считаю себя виновным в том, что я пишу всегда от своего лица, тем более, что достаточно просмотреть все то, что я только что написал, чтобы убедиться, что говорю я от своего имени, но не про себя. Потом, тот Виктор Шкловский, о котором я пишу, вероятно, не совсем я, и если бы мы встретились и начали разговаривать, то между нами даже возможны недоразумения [Там же: 106][335].

После этого «становится особенно трудно истолковывать смятение, выраженное им <Шкловским. – Я. Л.> двумя годами ранее в „Третьей фабрике“: если реальный Шкловский не может быть там обнаружен, то его существование не более определенно и здесь, где он судит о своих более ранних изводах» [Shepherd, 1992: 135]. На это есть ответ:

Представление слитности литературного произведения у меня заменено ощущением ценности отдельного куска [Шкловский, 1928: 107].