Так, во всех рассмотренных выше текстах слитность пародируется, а фрагментарность получает дополнительную композиционную нагрузку. Но несмотря на неуязвимость и маневренность писательской позиции, Шкловский уже не в состоянии предложить новый, нестандартный вариант синтезирования художественного и теоретико-литературного дискурса.
Во всяком случае, следующая за «Рецензией…» программная статья, озаглавленная «Журнал как литературная форма», при всей внутренней логичности отличается, конечно, намеренной умозрительностью. Журнал, о котором размышляет Шкловский, должен быть сродни диккенсовскому «сверх-роману», который «не удался, от него вышли только куски, в том числе „Лавка древностей“» [Там же: 112]. Тем не менее, утверждает Шкловский, так называемые «монологические журналы» могли взять верх в западноевропейской традиции, но так и не взяли. Литературная современность также еще не ответила на запрос Шкловского (уже говорилось, что «Временник» Эйхенбаума был еще впереди). Если предположить, что умозрительность входила в намерение Шкловского, то можно заключить, что в своих вещах он прошел искусственно ускоренный цикл от сближения теории и критики с «младшими» жанрами до полного торжества последних над первыми. Сложность недолговечна: прием удержания в одном тексте двух дискурсивных установок, как и его обнажение, автоматизировался быстрее всего. Парадоксальным образом страх стагнации привел к тому, что текст окончательно лишился слепых пятен, составляющих его жанровый потенциал, открытость изменениям.
Таким образом, если «Ход коня» был призван очертить принцип реорганизации коллажа текстов и построение нового «пародического» единства, то «Гамбургский счет», открыто присуждающий первенство журналу, отказывает самому себе в праве быть арбитром, подводящим черту под имеющимися жанрами литературы. Единство текста, созданного всезнающим теоретиком, распадается, уступая место случайности. В свою очередь теоретик перестает притворяться писателем и начинает разграничивать в себе эти функции. В итоге «Гамбургский счет» выступил итоговой энциклопедией приемов, с помощью которых Шкловский хотел эксплицировать высшие уровни доступных ему нарративных моделей. Можно считать, что с выходом этой книги линия развития «коллажа как целого» исчерпывается. Опубликованные вскоре «Поденщина» и «Поиски оптимизма» используют опробованную стратегию «Гамбургского счета», при этом почти исключая из поля зрения повествователя проблемы литературоведческой рефлексии.
По замечанию Александра Чудакова, Шкловский «едва ли не первым среди формалистов… признал необходимость учета внеэстетических рядов» [Шкловский, 1990: 517]. Переоценку концепции Опояза, вылившуюся в его самоуничтожение, связывают с неудавшимся поворотом к социологизму, то есть к «внетекстовым» структурам, что было тогда воспринято либо как закономерная капитуляция перед более сильным противником[336]
, либо как поспешная мимикрия[337]. Однако, несмотря на все маневры 1930-х годов и необходимость говорить «не своим голосом», жанровая пролиферация привела Шкловского к «третьему пути», а именно – фактической смене профессии, возвращению к писательству в формах журналистики.[