Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Существенным отличием был более высокий процент советских евреев (в сравнении с русскими немцами) в среде русской интеллигенции. В царской России было принято отделять выразителей чаяний аполлонийского “народа” от меркурианских профессионалов, многие из которых были государственными служащими и немцами (действительными или метафорическими). В Советском Союзе 1930-х годов большинство новых интеллигентов были и выразителями чаяний аполлонийского “народа”, и меркурианскими профессионалами, и государственными служащими. Многие из них были евреями. Давид Самойлов попытался провести грань между первыми и вторыми – вернее, довести до предвоенных лет черту, которая казалась столь очевидной в 1970-е и 1980-е годы. Среди еврейских иммигрантов в советские города, писал он, “были и еврейские интеллигенты, или тот материал, из которого вырабатывались интеллигенты, и многотысячные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, поднятых волной, одуренных властью”. Цафрира Меромская, родившаяся двумя годами позже (в 1922-м), считала себя частью интеллигенции по причине своего еврейского происхождения в сочетании с привилегированным воспитанием и социальной мобильностью. Описывая коммунальную квартиру, в которой ее семья, только что перебравшаяся в Москву, жила в 1920-е годы до переезда в элитный дом на улице Горького, она упоминает бывшего владельца квартиры, жившего “со своей великовозрастной дочерью, обладательницей прямых жирных волос цвета гнилой соломы и глубоко посаженными глазами под бесцветными ресницами, устремленными в никуда”. Другими жильцами были: “новый гегемон в лице пролетария Гурова, выгодно обменявшего трудовой молот на роль бдительного ока советских карающих органов”; “преуспевающий главбух, товарищ Рубинчик с гладкой нерожалой женой”; “полуответственный партийный работник с женой и абсолютно безответственной тещей”; “инженер Фридман с женой Леночкой Иванниковой и двумя малолетними детьми”; и, наконец, “представители советской интеллигенции”: семья самой Меромской. Дедушки и бабушки Меромской были правоверными евреями из черты оседлости; отец и мать закончили дореволюционную гимназию и юридический факультет Киевского университета. При советской власти ее отец (урожденный Абрам Меклер) стал журналистом в “Крестьянской газете” и “Известиях”. Тетя стала кинорежиссером, мать никогда нигде не работала[351].

Быть советским интеллигентом тридцатых годов значило быть безусловно советским (преданным делу строительства социализма) и истинным интеллигентом (преданным делу сохранения культурного канона). Меромская переехала в элитный дом на улице Горького, потому что она жила с Пушкиным.

Это верно. Он всегда был со мной, всегда с ним сверяла свои ощущения, мнения, вкусы, т. е. спрашивала себя: а как бы он в данном случае решил, сказал, подумал, оценил, возразил и пр.

Помню, лет пять мне было, спросила папу:

– А мороженое при Пушкине было?

Мне важно было знать, имел ли он возможность, кушая его, получать такое же удовольствие, как я. Позже читала о нем все, что было написано и опубликовано. Знала в Москве все дома, где он жил, где останавливался, где жили его друзья, и, конечно, знаменитую церковь, где венчался.

Будучи в Ленинграде, ни разу не упускала случая побывать на его последней квартире на Мойке, в районе Черной речки, где стрелялся, в церкви, где отпевали. Воспринимала город его глазами. Ездила в Царское Село, где он учился в лицее. Думала о его “Цыганах”, разъезжая по Бессарабии. А Михайловское с Тригорским! Уж там я отводила душу, бродя по парку. И в Крыму смотрела на море его глазами[352].

Много позже она совершила паломничество на могилу Толстого в Ясной Поляне – чтобы “слушать тишину” и испытать “чувство приобщения к чему-то очень важному, сильному и чистому”. Раиса Орлова там уже побывала: она и ее первый муж, ифлийский поэт Леонид Шершер, провели здесь свою “медовую неделю”[353].