Эра Меркурия. Евреи в современном мире

у нас царил культ дружбы. Был особый язык, масонские знаки, острое ощущение “свой”. Сближались мгновенно, связи тянулись долго. И сейчас, какие бы рвы, какие бы пропасти ни разделяли иных из нас, порой твержу: “Бог помочь вам, друзья мои…”[345]

Самые популярные преподаватели ИФЛИ (Абрам Белкин, Михаил Лифшиц и Леонид Пинский) были профессорами литературы, а самые заметные студенты (тоже в основном евреи) – поэтами, критиками и журналистами. Как писал Копелев о Белкине, “Достоевского он не просто любил, он исповедовал его творчество как религиозное учение”. И как писал Давид Самойлов о Пинском, “в старину он стал бы знаменитым раввином где-нибудь на хасидской Украине, святым и предметом поклонения. Поклонялись ему, впрочем, и мы. Он был огромный авторитет. Великий толкователь текстов”. Но в основном они поклонялись своему “веку”, своей молодости и своему искусству.

Разговаривали до хрипоты, читали стихи до одурения. Засиживались далеко за полночь. Помню, как-то у меня часа в два ночи кончились папиросы. Пошли по ночному городу километров за пять, в ночной магазин на Маяковской. Вернулись. Доспоривали в клубах табачного дыма[346].

Дети еврейских иммигрантов жили жизнью русских интеллигентов. Они и были русскими интеллигентами. Их не интересовало происхождение их родителей, потому что они считали себя наследниками священного братства, к которому их родители присоединились, которое помогли разрушить и над воссозданием которого – сами того не сознавая – так много потрудились. В ИФЛИ верховным пророком “поколения” был Павел Коган, автор одной из самых популярных и долговечных советских песен.

Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись нас.
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошовый уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.

Революция завершилась; капитан вышел в море; поколение поэта возмужало вместе со страной. Но нет, революция не завершилась, и поколение поэта возмужало не больше, чем страна, в которой, как писал Коган, “весна зимою даже”. Советский Союз был планетой вечной молодости (такова была реальность “социалистического реализма”), планетой “дорог сквозь вечность” и “мостков сквозь время”. А от вечно молодых война не уйдет:

Во имя юности нашей суровой,
Во имя планеты, которую мы
У мора отбили,
Отбили у крови,
Отбили у тупости и зимы.
Во имя войны сорок пятого года.
Во имя чекистской породы.
Во и! –
мя!

Эти слова написаны в 1939 году, когда Когану был двадцать один год, а до войны оставалось два года (не шесть). Поэты-ифлийцы были достойны своих предшественников-чекистов, потому что они были той же породы и били тем же клином ту же “тупость”. Самыми известными строчками Когана были: “Я с детства не любил овал, / Я с детства угол рисовал!” Его “век” был веком Багрицкого: “поджидающим на мостовой” и требующим человеческих жертв.

Я понимаю все. И я не спорю.
Высокий век идет железным трактом.
Я говорю: “Да здравствует история!” –
И головою падаю под трактор.

Одно из последних стихотворений Когана, “Письмо”, написано в декабре 1940 года.

Мы пройдем через это.
Мы затопчем это, как окурки,
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.

В десять лет мечтатели,

В четырнадцать – поэты и урки.
В двадцать пять –
Внесенные в смертные реляции[347].

Коган погиб в 1942 году в возрасте двадцати четырех лет. Его роман в стихах, задуманный как советский “Евгений Онегин”, остался незавершенным. Его лучший “памятник” – стихотворение Бориса Слуцкого (превратившего выпускников “Коммунистического Лицея” в бессмертное “военное поколение”).