Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Чтобы сохранить веру посреди разложения и сползания, партийцам и комсомольцам приходилось очищать свое сознание от нечистых помыслов, а партии и комсомолу – очищать свои ряды от нечистых членов. Комсомольская подруга Байтальского Ева (которая родила ему сына Виля, но на которой он не женился, потому что это было бы мещанством) была дочерью бедного местечкового портного.

Каждое свое действие, каждый свой шаг Ева посвящала революции. И каждый миг совершался с энтузиазмом – будь то субботник по разгрузке угля в порту или изучение русской грамматики в клубном кружке. Лишенная возможности посещать школу в детстве, она занялась грамматикой с опозданием, но занялась, глубоко убежденная, что это нужно не ей, а пролетарской революции. Вспоминая и мое, и моей подруги прошлое, я вижу: большинство поступков Евы следует назвать священнодействием[338].

Надежда на всеобщее освобождение зиждилась на личной праведности и неминуемости торжества революции. Когда после убийства Кирова пришло время вычищать всех уклонистов, Ева вычистила Байтальского (принадлежавшего одно время к левой оппозиции) из своего дома и сердца. Когда в 1927 году новая война казалась неизбежной, Михаил Светлов страстно призывал к новому походу “на Запад” (“Советские пули дождутся полета… / Товарищ начальник, / Откройте ворота!”). А когда в 1929-м развернулся последний поход против крестьянства, он попросил вскрыть его старую рану, чтобы достать пулю времен Гражданской войны. “Потому что в степях поднимается дым / И свинец еще будет необходим!”[339]

Их мечтам суждено было сбыться. Ветераны Гражданской войны и “комсомольцы двадцатых годов” душили вкрадчивых перекупщиков, перековывали визгливых проституток, вычищали разложенцев и “ликвидировали кулачество как класс”. Время требовало твердости: по словам Льва Копелева, который отбирал хлеб у украинских крестьян, наблюдал последовавший за этим голод и попытался много лет спустя восстановить свои тогдашние ощущения, “нельзя поддаваться расслабляющей жалости. Мы вершим историческую необходимость. Исполняем революционный долг. Добываем хлеб для социалистического отечества. Для пятилетки”. Для Копелева и большинства еврейских и нееврейских членов новой советской интеллигенции то было время революционного энтузиазма, жертвенного труда, подлинного товарищества и мессианских ожиданий. То было жадно ожидавшееся повторение Гражданской войны, которое подарило тем, кто пропустил революцию, их собственную “мятежную молодость” – молодость, которой суждено было длиться вечно[340].

Следующей “сменой” были представители московской и ленинградской элиты, рожденные в 1920-е годы, когда “старые большевики” стали обзаводиться семьями. Дети новой власти – дети Годл, – они были первым послереволюционным поколением, первым вполне советским поколением, первым поколением, которое не восстало против своих родителей (потому что их родители сделали это раз и навсегда). Многие из них росли в центральных районах Москвы и Ленинграда и учились в лучших советских школах (часто располагавшихся в бывших гимназиях или особняках). Доля евреев среди них была особенно высока – выше, чем среди предыдущих революционных поколений. Как писала Цафрира Меромская, прибегая к сарказму и категориям другого века,

наша школа находилась в центре города, где в основном жили привилегированные слои бесклассового общества, и дети, конечно, соответствующие. Что же касается национально-процентного соотношения, то еврейское “лобби” абсолютно превалировало. Все эти Нины Миллер, Люси Певзнер, Буси Фрумсон, Риты Пинсон, а также Бори Фукс и пр. доминировали по всем статьям над малочисленными Иванами Мухиными или Наташами Дугиными. Училась эта элита легко и славно, во всем задавала безоговорочный тон[341].