Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Политические интересы окрашивали все аспекты студенческой жизни. Главный фронт пролегал между сталинистами (преобладавшими в Союзе американских студентов) и троцкистами (действовавшими через местное отделение Молодежной социалистической лиги). Две эти марксистские группы вместе с их сочувствующими и единомышленниками говорили друг о друге с ожесточением, но никогда друг с другом не разговаривали, избегая любых контактов, если не считать враждебных выкриков – а иногда и толчков – на чужих митингах. Политика была повсюду: мы ее, так сказать, ели и пили… Любовные связи, браки, разводы, не говоря уже о дружбе, иногда только на политике и основывались… Политика была формой и содержанием… метафорой всего сущего[387].

Метафорой всего сущего была не всякая политика. Метафорой всего сущего была советская политика, или социалистическая антисоветская политика, или, точнее, профетическая политика в тени Советского Союза. Дети Бейлки сходились с детьми Годл в том, что История (как будущее, не как прошлое) вершится в Москве. СССР шел прямым путем к совершенству или сполз в болото; так или иначе, СССР был страной ответов на проклятые вопросы и последних и решительных боев. Большинство тайных агентов, завербованных Улановскими в Америке, были русскими евреями или их детьми, и нет сомнения, что одной из причин культа Троцкого в Америке было то, что он был одновременно евреем и русским: совершенным меркурианским аполлонийцем, грозным воином с очками на носу и, в этом смысле, Израилем 1930-х годов (вернее, Израилю предстояло стать Троцким следующего поколения). По словам Ирвинга Хау, ни одна крупная фигура XX столетия “не соединила в себе так полно и с такой силой, как Троцкий, роли исторического деятеля и историка, политического вождя и теоретика, харизматического оратора и кабинетного критика. Троцкий творил историю и одновременно постигал ее законы. Он был героем-воином, посвятившим всю свою жизнь действию, и интеллигентом-подвижником, верившим в силу и чистоту слова”[388].

Некоторые из американских еврейских бунтарей 1930-х годов были детьми русских еврейских бунтарей – тех самых, которые часами сидели в нью-йоркской публичной библиотеке, перелистывая “канонические и апокрифические писания пророков старого революционного подполья”. Их социализм начинался дома – как бесконечно долгий пятничный вечер, “когда мы все, сидя за самоваром перед хрустальной вазой, нагруженной орехами и фруктами, хором поем: Tsuzamen, tsuzamen, ale tsuzamen!!”, или как жаркие споры теток и матерей о диктатуре пролетариата и предательстве ревизионистов. Когда Дэниел Белл перешел из иудаизма в Молодежную социалистическую лигу, его семью больше всего беспокоило, к правильной ли секте он присоединился[389].

Но поскольку большинство американских еврейских родителей 1920-х и 1930-х годов не были бунтарями, большинство американских еврейских бунтарей отвернулись от своих родителей заодно с холодным миром, в который они их ввергли. Как и в “старом свете”, еврейские родители и капитализм по очереди представляли друг друга (“общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства”). Значительная часть ранней еврейской литературы в Америке посвящена еврейским юношам, сомневающимся в своей законнорожденности, и еврейским предпринимателям, продающим душу дьяволу. Молодой человек “из подполья” в “Дороге из дома” (Passage from Ноте) Исаака Розенфельда ненавидит отца и предпочел бы иметь другого; “подвальный” юноша в “Назови это сном” (Call It Sleep) Генри Рота ненавидим отцом, который предпочел бы иметь другого сына (своего собственного). И Давид Левинский Абрахама Кахана, и Сэмми Глик Бадда Шульберга теряют отцов, oтрекаются от самих себя и не производят на свет детей, карабкаясь наверх в поисках статуса и богатства.

Американская дочь Тевье (Бейлка), советская дочь (Годл) и их дети одинаково судили о трех дорогах, по которым шли члены их семьи. Для Дэвида и его матери в “Назови это сном” Нью-Йорк был “пустыней”. Для Бориса Эрлиха из “Еврейки” Бабеля Советский Союз был и родным домом, и любимым творением: