Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Походная дружба с Семеном стала непорочной кульминацией первой любви Бабеля и Багрицкого. Во время войны еврейская революция против еврейства достигла полного слияния интернационализма с русскостью, знания с языком, разума с телом. Самойлов и Семен сражались плечом к плечу “от имени России”, спасительницы мира. Поэт Самойлов стал законным наследником землепашца Семена.

Семен… принадлежал к русской народной культуре, которая в наше время почти стерлась с исчезновением ее носителей – крестьян. Эта культура пережила многие века и стала органической частью национальной культуры, в ней исчезнув и растворившись – в гениях XIX века, прежде всего в Пушкине[411].

Инициация Самойлова была платонической, братской и в первую очередь словесной. Страсть Маргариты Алигер была прямым – и подчеркнуто женским – откликом на “Первую любовь”, “Первого гуся” и “Первый гонорар” Бабеля. Ее поэма “Твоя победа” (1945–1946) повествует о всепобеждающей любви еврейской девушки, которая родилась “на южном берегу России” и “вырвалась из плена теплых комнат и любимых книг”, и “диковатого, бесстрашного и упрямого” юноши из казацкой станицы, который “крал арбузы” и “обижал девчонок”. Оба принадлежат к поколению, рожденному революцией, выросшему под звуки “Интернационала” и закаленному первой пятилеткой, – поколению, которое “никогда состариться не может” и “ввек… не научится копить”. У них одна вера, надежда и любовь; они поженились в Туркменистане, где она была комсомольским работником, и вскоре переехали в Москву. У них разные “характеры” и разные “души”; их последний и решительный бой – за взаимное открытие и признание. Вернее, это она бьется за то, чтобы научиться “достойно, гордо жить” с человеком-стихией: “Такой огромный, страшный и хороший, / коварный, верный, путаный, любой”.

Какою музой будешь ты воспета,
отчаянна, страшна и хороша,
исполненная сумрака и света,
душа ребенка, странника, поэта,
таинственная русская душа?

Кто может столько на земле увидеть,

так полюбить и так возненавидеть,
так резко остывать и пламенеть?
Кто может так безжалостно обидеть
и так самозабвенно пожалеть?
[…]

Когда ты трудно открываешь в муже

все новые и новые черты,
когда ты видишь: он гораздо хуже,
гораздо лучше, чем гадала ты,
а все, о чем ты думала, гадала,
все, что мечтала ты увидеть в нем,
так небогато, так легко и мало
в сравненье с этим мраком и огнем.

Он вдвойне чужд, желанен и таинственен, потому что он – мужчина и русский, подобно тому как алтайский пахарь Самойлова был “человеком из народа” и русским. Героиня поэмы (наверное, тоже Маргарита) знает, что у нее нет “пути иного и судьбы иной”, но полное осознание приходит во время Великой Отечественной войны, когда он уходит на фронт, а она остается, чтобы разделить (как поэт и “агитатор”) “диковинную веру” “русских людей”.

Я так хотела сына, но, поверь,
на свете все по-твоему теперь.
Тебе хотелось дочку? Так и будет.
Пускай она родится и растет,
забавная, с повадками твоими.
Ты можешь хоть сегодня, наперед
придумать ей, какое хочешь, имя.

Но поздно: он не вернется с фронта, и детей у них не будет. Миг величайшей интимности и взаимного растворения (в сравнении с неловкими подростковыми попытками Бабеля и Багрицкого) знаменует собой начало конца русско-еврейской любви. Причиной тому – “кровь”.

Бежавшая из оккупированной Одессы, скитающаяся где-то в татарской глуши, мать Маргариты теряет свои обычные “покой и благородство” и приобретает “дикое, обугленное сходство с теми, у кого отчизны нет”. Что это? Разве Советский Союз – не отчизна?

Разжигая печь и руки грея,
наново устраиваясь жить,
мать моя сказала: “Мы – евреи.
Как ты смела это позабыть?”

Маргарита смела. Ведь у нее есть Родина, а “родины себе не выбирают”.