Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Переход от коммунизма к антикоммунизму мог привести к исповедальному покаянию (как у Копелева и Орловой), легкому сожалению и недоумению (как у Улановской) или мутному словоизвержению (как у Гефтера). Но к ощущению коллективной ответственности – с чьей бы то ни было стороны – он не приводил никогда. Самые популярные советские достижения – революция, индустриализация, победа над нацизмом, система социального обеспечения – изображались как наднационально советские по замыслу и по духу. Они осуществлялись во имя общего будущего, и в них участвовали – и им наследовали – все те, кто разделял общую мечту. Точно такая же неопределенность (щедрость) авторства и цели была характерна для тех вех советской истории – красного террора, Большого террора, рабского труда, “раскулачивания”, – которые казались дряхлеющему режиму сомнительными достижениями, а новой оппозиционной интеллигенции – чудовищными преступлениями[499].

Акты насилия, не совершаемые одним племенем против другого, отбрасывают короткую тень. В отличие от геноцида, они не порождают законных наследников – ни у преступников, ни у жертв. “Немцев”, как биологических или метафорических детей нацистов, можно призвать к покаянию или искуплению; “евреи”, как биологические или метафорические дети Холокоста, могут требовать компенсации или извинения. Коммунисты (подобно анимистам, кальвинистам и другим неплеменным сообществам) не имеют детей – кроме тех, которые сами пожелали быть усыновленными. Единственные коллективные потомки жертв сталинского насилия – это нации; прежде всего нерусские народы советской империи (включая евреев), но также, по некоторым версиям, русские (как главная мишень большевистской войны с деревенской отсталостью и религией). Единственные коллективные потомки вершителей сталинского насилия – тоже нации: прежде всего русские, но также, по некоторым версиям, евреи (как самые горячие сторонники Советского государства). Притязания на роль этнических жертв убедительны, но – с учетом размаха и природы сталинского насилия – относительно маргинальны; национальная классификация палачей представляется сомнительной. Концепция национальной ответственности столь же неотвратима (что такое нация, если за деяния “отцов” никто не отвечает?), сколь и нравственно неопределенна (что такое покаяние и искупление, если не существует духовного или божественного авторитета, отпускающего грехи?). И тем более неопределенна – а значит, легко и оправданно отвратима – в отношении наследия коммунизма, который проповедовал космополитизм почти так же страстно, как массовое кровопролитие.

У коммунистов могут быть дети, а у коммунизма – нет. Дети коммунистов, не желавшие быть коммунистами, могли вернуться к своим племенным и культурным генеалогиям. Для детей и внуков Годл это означало превращение в евреев или русских интеллигентов (в различных сочетаниях). Как писала в своих “Воспоминаниях о непрошедшем времени” Раиса Орлова,

ничего, до ужаса ничего не знаю. Какие там корни, какая генеалогия, не знаю даже имени-отчества своей бабушки, которая долго жила с нами, умерла, когда я сама уже была замужем.

А сейчас стало необходимо узнать. Представить себе, увидеть поезд Киев – Варшава, в котором мои родители отправились в свадебное путешествие. Март 1915 года. Медовый месяц.

…Стучат колеса, движется этот вагон в поезде Киев – Варшава, и два счастливых пассажира не знают, что впереди. Я не слышала раньше стука колес того поезда. А сейчас слышу все громче[500].

Что же она слышит? Если она хочет восстановить свои подлинные “корни” и если подлинные корни скрыты под наносным слоем коммунистического варварства, ей следует забыть о переезде родителей в центр России и мировой революции (улица Горького, дом 6, совсем рядом с Кремлем) и об их возвышении в рядах советской элиты. И тогда останется отречение родителей от иудаизма, их дореволюционное образование (Коммерческий институт отца, зубоврачебные курсы матери) и страстная, на всю жизнь, любовь матери к Пушкину (“Может быть, и в свадебном путешествии она читала папе Пушкина?”).