Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Это утверждение, очевидно, неверно и в некотором смысле безнравственно. Некоторые депортированные народы по-прежнему жили в ссылке, некоторые христианские конфессии были официально запрещены, у представителей многих кочевых сообществ насильно отбирали детей, большинству советских граждан не разрешалось жить в больших городах (не то что работать в элитных научно-исследовательских институтах), а большинство сельских жителей, независимо от их национальности, не имели паспортов и являлись государственными крепостными. Но верно и то, что Агурский писал (в данном случае) не исторический труд, а воспоминания о рождении бунтаря; бунтарей же рождает в первую очередь ощущение безысходной униженности. На закате царской России евреи жили – по целому ряду экономических и культурных показателей – лучше, чем многие другие группы населения, но они были радикальнее всех остальных, поскольку судили о своем положении с точки зрения строжайшей меритократии (а не в сравнении с ламаистами или крестьянами), считали себя способными подняться на самый верх (и имели для этого очень хорошие основания) и исходили из того, что официальная политика по отношению к ним этически несостоятельна (так как она была основана на старом конфессионально-сословном, а не на новом либерально-гражданском принципе государственности). На закате Советской империи “еврейский вопрос” стоял не менее остро: дискриминация была не такой жесткой, но официальную политику было еще труднее оправдать (с точки зрения официальной идеологии), а масштаб еврейского успеха и, следовательно, опасность потери статуса были несравненно большими. Евреи не были “задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем все остальное население”, но они действительно дали советской власти “и политических лидеров, и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики” и могли бы дать еще больше, если бы официально провозглашенные принципы должным образом соблюдались. Иными словами, евреи не были задавлены в большей мере, чем остальное население, но они ощущали себя более униженными по причине их более высокого и более уязвимого положения. Кроме того, завуалированная государственная дискриминация поощряла открытый массовый антисемитизм, который питался как традиционной аполлонийской враждебностью к “головам без тела”, так и желанием части новоиспеченных технократов из числа коренного населения избавиться от своих более успешных конкурентов. Нос Свана был опасным атрибутом: открытое заявление “я – еврей” воспринималось либо как признание вины, либо как жест демонстративного неповиновения[490].

Еврейский вопрос был средоточием проблемы интеллигенции. Отец русского социализма Александр Герцен восстал против царя не потому, что он был “задавлен” так же, как его крепостные, а потому, что он считал себя равным царю, а с ним обращались как с крепостным. То же справедливо в отношении Андрея Сахарова, который считал себя выше Неделина (не говоря о Брежневе и Горбачеве), а с ним все равно обращались как с крепостным. То же самое, mutatis mutandis, справедливо и в отношении евреев – с той разницей, что в послевоенном Советском Союзе они были не просто аналогом оппозиционной интеллигенции – они были в известном смысле ядром оппозиционной интеллигенции. Евреи были непропорционально многочисленны среди тех, кто укреплял Советский Союз, и непропорционально малочисленны среди тех, кто его направлял (и чувствовали себя тем более малочисленными среди вторых, что были столь многочисленны среди первых). В 1970-е и 1980-е годы дряхлеющему Советскому государству делалось все труднее отличать евреев и интеллигентов друг от друга; многие представители советской интеллигенции (особенно московской и ленинградской культурной элиты) считали себя евреями; большинство московских и ленинградских евреев считали себя интеллигентами, и когда кого-то били в темном переулке за очки на носу и гладкую речь, слова “еврей” и “интеллигент” употреблялись как синонимы. В мае 1964 года глава КГБ В. Семичастный докладывал в Центральный комитет партии, что суд над поэтом Иосифом Бродским “вызвал различные кривотолки в среде творческой интеллигенции” и что “наиболее активно массируются [sic] слухи вокруг дела Бродского в кругах творческих интеллигентов еврейской национальности” (при том что ни суд, ни протесты, ни поэзия Бродского никакого отношения к “еврейскому вопросу” не имели). В 1969 году на научном семинаре по математической логике Михаил Агурский рассказал двум молодым коллегам, Юрию Гуревичу и Юрию Гастеву, “полуполитический анекдот”. Когда Агурский ушел, “бдительный Гуревич” спросил у Гастева: