Ермак

В один из дней, в сумерках, на пригорке встал высокий зубчатый тын, над ним высилась сизая маковка церквушки. И прямо к дубовым воротам, оберегаемым рублеными башнями, бежала широкая наезженная дорога.

— Орел-городок! — узнал Иванко строгановский острожек. — Гони, Ишбердей!

В перелеске, у городка, остановились. Казаки нарядились в собольи шубы, шапки набекрень, и тронулись дальше.

Обоз заметили. С высокого тына ударила пушка, раскатистый гул пошел ко Каме-реке, и вдруг разом распахнулись ворота.

На караковом гривастом коне, окруженный охраной с алебардами, вперед выехал в парчовой шубе тучный Максим Строганов. Разглаживая пушистую бороду, лукаво улыбаясь, он поджидал послов.

— Диво, братцы, откуда только дознался? — поразился Кольцо встрече…

Не знал он, что строгановские дозорные люди давно уже прослышали о посланцах и темной ночью на лыжах опередили их.

Не доезжая ворот, Ишбердей круто осадил оленей. Казаки соскочили с нарт. Иванко Кольцо степенной поступью пошел навстречу Строганову, Максим Яковлевич слез с коня. Атаман и купец обнялись, трижды поцеловались.

— Вернулись живы, с честью, — степенно вымолвил Строганов.

Кольцо приосанился и ответил:

— С честью. Трудом, кровью добыли. Спешим к великому государю с дарами, кланяться ему новым царством!

— Путь-дорога, братцы! — поклонился Максим. — И, показывая на распахнутые ворота, пригласил — Милости просим, дорогие гости. Отдохнете, в баньке испаритесь, коней дадим самых лучших, и я с вами в путь-дорожку!

Два дня гуляли казаки в строгановских хоромах. Сам хозяин наливал чары и уговаривал выпить. Гулебщики не ломались, пили безотказно. Ишбердей сидел рядом с Иванкой. От хмельного у него кружилась голова, слипались глаза. Он не выдержал, сполз со скамьи и захрапел, свернувшись на полу…

Максим Яковлевич юлил подле послов, умасливал:

— Неужто наше добро забыли? Кто посоветовал на Сибирь идти? Кто пушки дал? Кто…

— А ты не крути, не верти. Мы все сами взяли! — независимо и смело перебил коренастый казак с посеченным лицом.

Строганов встревоженно взглянул на Кольцо, но лицо атамана было непроницаемо, только большие серые глаза озорно смеялись.

— Ладно, — наконец сказал Иванко. — Разлада меж нами не будет. На всех хватит славы и чести…

— Спасибо, добрые люди! — поклонился казакам Максим Яковлевич. — Я скорей вас до дела доведу! — пообещал он.

От Орла-городка мчали на бойких рысистых конях, в широких розвальнях. Впереди, проминая сугробы, скакали тройки, запряженные в тяжелые сани. Разудало заливались бубенцы-погремки, ямщики, — широкие, крепкой кости, бородатые с каленными на морозе лицами, — пели раздольные русские песни. Казаки подхватывали могучими голосами. Князец Ишбердей со страхом поглядывал на коней; очумело вслушивался в ямщицкие выкрики.

В ямах[61] быстро меняли коней и опять мчали по мглистым полям, по зыбучим болотам, поросшим вереском, через синие ельники, через погосты, наполненные вороньим граем. И, наконец, выскочили на большую московскую дорогу. И днем и ночью по ней со скрипом тянулись обозы с торговой кладью: с рожью и другим зерном, с мягкой пенькой, мороженой рыбой, с бочками доброго меда, с тюками кож и мехами. За грузными возами шагали возчики с обледенелыми бровями и бородами. Краснолицые, плечистые, они пытливо разглядывали каждого встречного, готовые при тревоге выхватить припасенную дубину. Нередко навстречу попадались конники, боярские возки со слюдяными оконцами.

Но больше всего на дороге двигалось людей пеших; шли они со всех концов земли. Невиданное оскудение виднелось по многим волостям, лежавшим у дороги, по которой проезжали казаки. Боярство вконец разорило крестьян-пахотников, и, куда ни глянь, — всюду простирались пустоши. Засуха, мор и голод гнали холопей куда глаза глядят, толпы разоренных пахарей торопились в Москву. Торопились устюжинские и костромские плотники, тащились вологодские пимокаты, спешили владимирские богомазы. Толпами брели нищеброды и бездомные попрошайки, голь кабацкая. От войн и разорений много бродило по дорогам гулящих людей Были среди них молодцеватые, удалые и дерзкие. Иванко по их замашкам угадывал родную душу.

— Куда топаешь, горемычная головушка? — окликал он шатуна.

— Долю свою ищу!

— А где ее сыщешь?

— В Диком Поле, на Дону, на Волге!

— Вали за Камень, в Сибирь-сторонушку, найдешь свое счастье…

— Ну-у!

— Истинно. Нет вольнее и богатимее края.

У гулящих людей глаза вспыхивали надеждой, они долго глядели вслед убегающим тройкам.

Почтовая станция.

И вот в вечернюю пору впереди блеснул главами церквей, переливами черепичных островерхих кровель огромный город. Кони вынесли сани на холм, и перед взором сразу открылось величественное зрелище — Москва!

В центре, как шапка Мономаха в яркой оторочке, сверкает, переливается на закатном солнце куполами, шпилями, глазурью Московский Кремль. Казаки затаили дыхание, каждый тревожно подумал: «Как-то встретит Москва-матушка наши бесшабашные головушки?».