Ермак

Сибирцы низко поклонились и стали медленно отступать. Иванко Кольцо с тревогой видел, как высокий худой царь Иван вдруг ссутулился, голову опустил долу, и руки его судорожно ухватились за поручни кресла.

Широкие позолоченные двери распахнулись перед казаками, и они покинули тронную.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Царь устроил в честь казаков пир в Кремле. Снова на тройках сибирцы ехали через всю Москву. Из уст в уста в народе шла молва о сказочном Сибирском царстве, поэтому везде радовались казакам. Простолюдины кричали вслед:

— Наши! Простыми мужиками ханское гнездо разорено!

Скоморохи на сборищах и торгах распевали песни о Ермаке, мешая правду с небылицами, делая его родным братом Ильи Муромца.

Тройки лихо подскочили ко дворцу. Бородатый ямщик в шубе, опоясанной кушаком, ловко осадил коней. Казаки вылезли из саней. Перед ними широкое крыльцо Грановитой палаты.

Палата — обширный величественный покой с высокими расписными сводами, в центре — отделанный золотом и лазурью опорный столб. На возвышениях — столы, накрытые дорогими скатертями, а перед ними широкие скамьи, изукрашенные индийскими и персидскими коврами.

Под сводами легкий гул, — рокочут голоса съехавшихся гостей. Рассаживаются все чинно, важно, — бояре строго соблюдают старшинство и звания.

За столами, в богатых ферязях, сидели и переговаривались Шуйские, Мстиславские, Голицыны. В застолицу протискался дородный князь Воротынский, соратник царя по Казани. Осторожно, как драгоценную рухлядь, и почтительно провели вперед ветхого митрополита. Его усадили по левую сторону от царского места.

Иванко, прищурив глаза, с любопытством разглядывал бояр и придворных, все больше и больше наполнявших пышный зал. Гул усиливался. «Эх, залетела ворона в высокие хоромы! — весело подумал о себе казак. — Ожидалось ли?»

Послы держались настороженно, стеснительно, положив руки на колени.

Стольники быстро и ловко уставили столы посудой: серебряными тарелками, кубками, корцами, сольницами; слуги в белых кафтанах внесли серебряную корзину с ломтями пахучего хлеба.

Напротив фигурного, сверкающего паникадила на возвышении стоял стол, покрытый парчовой скатертью, а у стенки высилось кресло с высокой спинкой, изукрашенной двуглавым золотым орлом. Вдруг распахнулись створчатые двери, и разом погас гул. В дверях показался Иван Васильевич. Опираясь на посох, в длинной малиновой ферязи с рукавами до полу, перехваченной кованым золотым поясом, в скуфейке, расшитой крупным жемчугом, он шел медленно. Длинный, с горбинкой, с нервными подвижными ноздрями нос походил на орлиный клюв. Тонкие бескровные губы плотно сжаты, в углах их резко обозначились две глубокие складки. Царь ни на кого не глядел, но все затаились. Один за другим поднимались гости: и бояре, и дьяки думные, и стольники. Вскочили и казаки. Суровое, жестокое читалось в лице Грозного. Несмотря на хилый стан его, на старческую походку, все же сразу угадывалась в нем большая и непокоримая внутренняя сила.

Царь подходил к своему месту, и взор его упал на Ивана. И сразу повеселело лицо Грозного. Неожиданная улыбка смягчила резкие черты, и он, кивнув головой атаману, сказал:

— Здравствуй, Иванушко. Чаю, в Сибири у вас помене чванства…

Это прозвучало вызовом боярам, они молча проглотили обиду.

Иван Васильевич поднялся к своему столу, поклонился гостям, и те пред ним низко склонились.

Грозный сел, и в палате снова зарокотали голоса. Царь подозвал глазами хлебников, и те начали оделять гостей ломтями хлеба.

В первую очередь румяный слуга в белой ферязи подошел к атаману и громко сказал:

— Иван Васильевич, царь русский и великий князь московский, владетель многих царств, жалует тебя, своего верного слугу, Ивашку Кольцо, хлебом!

Постепенно все были наделены хлебом. Царь поднялся и поклонился митрополиту:

— Благослови, отче, нашу трапезу!

Митрополит в белом клобуке, на котором сиял алмазный крест, благословил хлеб-соль:

— С миром кушайте, чада…

Кухонные мужики в вишневых кафтанах притащили в палату огромные оловянники и рассольники, закрытые крышками. Молодцы в белых кафтанах корчиками разливали из них по мискам и тарелкам горячее. Молодец в бархатной ферязи, голосистый провора, объявил на всю столовую палату:

— Шти кислые с говядиной!

Казаки изрядно проголодались и без промедления взялись за ложки. Стали есть укладно, по-хозяйски. Молодец в ферязи шепнул Иванке:

— Ты шибко, атаман, не налегай. Пятьдесят перемен ноне…

— Этак брюхо лопнет, — засмеялся Кольцо, и не успел он глазом моргнуть, как миску со щами будто ветром сдуло. Проворы-слуги уже подавали другую миску — с ухой курячьей…

В жизни такого не едали казаки. Рыжий казачий сотник Скворец, усердно работая ложкой, жаловался:

— И отведать толком не дадут. В младых годах и в больших силах сохой-матушкой землю пахал. Одно и знал, что хлебушко — калачу дедушка. А тут зри… — перед ним уже поставили уху щучью с перцем, и он замолк.