Ермолова

«Милая моя, у меня нет другого желания, кроме того, чтобы ты была здорова и счастлива. И если меня все огорчает, то только из любви и жалости к тебе. Ты сама немножко виновата только в одном: что ты уж слишком уверила себя во всех своих несчастьях, которые уж вовсе не так велики. У тебя нет силы воли стряхнуть их с себя и не уверять себя и других, что ты несчастна и больна. Я тебе сколько раз говорила: не занимайся исключительно собой, а больше занимайся другими, и все твои несчастья постепенно растают. Не доводи себя до эгоизма и забывай почаще о себе, а больше люби других. Попробуй – и ты увидишь, что я права. Примеров много: Анна Николаевна, потом Анюта[41], – ты думаешь, что они здоровей тебя? Но им некогда думать о себе, и они забывают про свои несчастья. Ты знаешь, что «любовь без дел мертва есть» – это великое слово. Ты слишком много думаешь и фантазируешь, а ты попробуй делать просто, без всяких вопросов, так, как это делает Саша Шереметевская[42]. Она не задает никаких вопросов, не говорит о любви к людям вообще, а идет и делает, что им нужно. И сама того не сознавая, именно поступает так, как должны поступать все хорошие люди. Будь бодрее, – вот тебе правило. Хорошенько лечись, гуляй и будь здорова, остальное придет само собой. Должно быть, вы скоро выедете, не знаю, застанет ли тебя письмо. Крепко целую тебя и люблю от всей души. Мама».

Вот письмо, написанное пятнадцать лет спустя, относящееся к периоду, когда у Маргариты Николаевны настал поворотный пункт в жизни. Мария Николаевна очень живо переживала с дочерью ее трудные дни, но и тут была верна себе: деликатность и сдержанность ее не изменяли ей.

Только скупо, двумя-тремя словами, она впервые поделилась с дочерью одним из самых важных моментов своей жизни, о котором молчала так же целомудренно, как о своих лучших делах или громких триумфах…

«Милая моя, вчера получила твое письмо. От всего сердца желаю, чтобы ты была счастлива, только один совет: ради бога, будь осторожна и не спеши. Терпела долго, надо терпеть еще. Чтобы завязать что-нибудь новое, надо развязать старое, иначе опять, кроме мученья, ничего не выйдет. Не связывай себя пока неразрывной цепью, а надо сначала подумать, как покончить со старым, а пока сдерживай себя и не волнуйся, запасись силами хорошенько, надо, чтобы человек был и физически здоров, когда ему приходится нравственно бороться. И не забывай о Коле[43].

Знаешь ли ты, что когда-то и я была в таком же положении и решила уже пойти на все, но твои слезы на пароходе на Волге, когда я уезжала в Москву, – удержали меня…».

Мария Николаевна никогда не говорила о своей личной жизни. Она сочетала в себе два редко уживающихся вместе свойства: исчерпывающую правдивость (я думаю, она в жизни не произнесла слова лжи ни в пустяках, ни в серьезных вопросах) и большую скрытность. Но когда в жизни ее дочери наступил сложный момент, она вдруг открыла ей глубину своей души. Воспоминание это относится к первой попытке Марии Николаевны оставить семью и создать для себя новую жизнь, когда дочери ее было восемь лет. Она была очень застенчивым, неэкспансивным ребенком, но, провожая мать на пароход, когда та уезжала в Москву, не могла сдержать себя и разрыдалась, страстно обнимая мать, не в силах с ней расстаться, оторваться от нее. Это так подействовало на Марию Николаевну, что в корне изменило ее намерения.

Когда у Марии Николаевны родился внук, ей было около 50 лет. Отсияла самая блестящая полоса творчества, отгорела личная жизнь с ее сложностями и страданиями. Та тяжелая и дорогая ноша, которую она несла много лет, – ноша интенсивного творчества и глубоких внутренних переживаний – исчезла… И руки на время точно остались пустыми. В эти руки жизнь вдруг вложила ребенка, и, как часто бывает, с появлением внука точно расцвело новое материнство, при этом как-то теплее, выразительнее, чем первое. Заботам о собственном ребенке слишком много стояло на пути: загроможденность жизни театром, отсутствие времени… А теперь уже было время и входить во все мелочи и нужды подрастающего ребенка и выбирать ему тщательно одежду, игры, позже – перечитывать книги специально, чтобы решить, можно ли ему их читать. Все свободное время она проводила с ним, брала его за границу с собой. Когда ездила без него, то писала: «Здесь прогулки как раз были бы для него, горы не слишком большие», или: «Тут совсем город, ему было бы нехорошо». Ждала о нем или от него писем с волнением и тревожилась, если дня три их не было. «Ах, поскорее бы вы приехали», – вырывается у нее, но тут же она спешит по своей деликатности прибавить: «Ну, да это я так…». Его детские письма она все до одного сберегла, начиная с первого, написанного почти неразборчивыми каракулями и содержащего неожиданное известие: «Милая бабушка, я в Новой Гвинее», и сообщение о том, что «по пути была страшная буря, волны заливали корабль», но что в Гвинее очень хорошо, он поймал слона, леопарда, тапира и гремучую змею, а няня Васильевна целует.