Ермолова

«Так счастлив был приют священный,
Купаясь в солнечном тепле…
Как вдруг подул Борей надменный,
И солнце скрылося во мгле.
– «О, Зевс, – вопили громко Музы,
Поднявши руки к небесам:
– Ты заключить нас хочешь в узы…
Иль позавидовал ты нам?
Или наскучили хваленья,
Что с жаром мы несли тебе, –
И мы, как бедные творенья,
Должны сидеть теперь в избе.
Должны надеть теперь калоши,
Все щели, дыры затыкать,
Должны ходить мы с тяжкой ношей,
Чтоб больше хворосту набрать.
А наши гимны, песнопенья, –
Ты больше не услышишь их,
Ты не найдешь у нас смиренья,
Ты оскорбил детей своих».
За эти дерзостные речи,
Послал им вдвое Зевс дождя,
И от него, как от картечи,
Бегут, разгневавши вождя.
У Муз расстроились желудки,
Младенцы полегли в постель –
Рабыни ж целый день, как утки,
Таскают ведра под капель».

На ее стихи внук тоже отвечал стихами, и она радовалась этому и писала его матери: «Колюшка меня прямо в восторг приводит своими стихами. Они еще нескладные, но, право, в них уже видно что-то свое» (поэту было в это время десять лет).

Внук ее поступил на медицинский факультет. Он учился в Ленинграде, и ее одно успокаивало, что он живет у нас, – она смотрела на него как на маленького, и ей трудно было представить его себе самостоятельным студентом… Когда я приезжала из Ленинграда, ее первый вопрос был о нем, а когда я уезжала, она трогательно поручала мне и А. П. Щепкиной заботиться о нем, посылала ему со мной конфет, каких-то подарков, всего, что могла. Самые последние годы она часто посылала ему записки, писала их карандашом, слабеющими пальцами, и они были полны глубокой нежности и грусти.

И я смело могу сказать, что последней любовью Марии Николаевны был ее внук.

Я закончу эту главу несколькими страницами, которые можно бы назвать «История одной дружбы».

В журнале «Советский театр» за 1936 год и затем в сборнике «Письма М. Н. Ермоловой», изданном ВТО, напечатаны письма Марии Николаевны к доктору Средину, очень заинтересовавшие читателей. Это те немногие письма, в которых Мария Николаевна слегка приоткрывает двери в свой внутренний мир, и нельзя обойти молчанием ту страницу ее жизни, которую она сама считала одной из самых счастливых.

Если проследить жизнь Марии Николаевны, становится понятным, почему это было так. Годы первой молодости, нужда, борьба с тяжелыми условиями жизни, невозможность приложить свои богатые силы в театре… Дальше – полное признание, но зато и полный уход в любимое искусство, большая драма личной жизни, печально сложившаяся – вернее, никак не сложившаяся – семейная жизнь. Живя в доме своего мужа на средства, заработанные ею самой, Мария Николаевна была точно гостьей, а не хозяйкой, у себя «дома». Никто не создал для нее уюта, не окружил ее заботой, на которые она была вправе рассчитывать…

К концу 90-х годов она стала чувствовать непосильную усталость от работы, которую несла в Малом театре. Она утомилась и физически и душевно. Та тяга к людям, о которой она сама часто говорила в молодые годы, стала уступать место стремлению к одиночеству. И она все больше замыкалась в себя. Даже летом стала уезжать в скромные городки немецких курортов и жила там в уединении, не встречаясь ни с кем, в природе и тишине, которые так любила. За эти годы добровольного ее отчуждения от людей душевный мир ее обогащался новыми запасами впечатлений… И все это она несла в себе как богатую ношу, быть может, тяготясь иногда ее тяжестью, но не имея возможности ни с кем ею поделиться.