Есть у Революции начало

— Опять я на вторых ролях, — думал он, пока я представлялся.

Такой чудной чеченец явился, и опять не обратит внимания.

Тем временем, я придумал себе знатную, восточную фамилию.

— Иса Сепиашвили, — назвал полу-еврейскую, полу-грузинскую, фамилию.

— Пожалуй, даже хорошо, что меня вчера не было, — самокритично размышлял Сергей дальше.

— Если бы, ещё и вчерашний циркач, обошёл меня вниманием, вдвойне было бы обидно.

— Кавказский богатенький мальчик, похоже, не станет таким же центром внимания светского общества, как вчерашний.

Маяковский, по восточному радушно, принял меня за свой стол, слегка приобняв за плечи.

— Ты посмотри-ка, — наигранно удивлённо, восторгался революционный поэт.

— Помнят меня в Грузии! Я отрицательно замахал руками.

— Вы с моим двоюродным братом учились, — резко замолчал, ожидая появления в его памяти имён подходящих одноклассников.

Самый богатый, среди родителей одноклассников, у них был не грузин, а армянин. Как раз про его семью, соученики, знали меньше всех, что меня вполне устраивало. На короткое время замялся, как бы смущаясь. Путано объяснил, что он не родной мой брат, и мы, по сути, очень дальние родственники, но мне лично, очень нравится его творчество. Разумеется, не творчество брата, а Маяковского.

— Так это же ещё лучше! — ещё громче и радостнее выкрикнул поэт, победно оглядывая соседние столики.

— Что вам особенно нравится? — с искренним любопытством спросил автор.

Не задумываясь ни на секунду, продекламировал первые строки стихотворения Есенина.

Побеждена, но не рабыня.
Стоишь ты гордо без доспех.
Осквернена твоя святыня.
Зато душа чиста, как снег.
Кровавый пир в дыму пожара
Устроил грозный сатана.
И под мечом его удара
Разбита храбрая страна.
Но дух свободный, дух могучий
Великих сил не угасил.
Он, как орел, парит за тучей
Над цепью доблестных могил…

Задолго до приходя сюда, скачал из интернета всё творчество крестьянского поэта до тысяча девятьсот шестнадцатого года, включительно. С трудом нашёл произведение не свойственное Есенину. Вслух, заметил.

— Как будто про Грузию написано.

… дух свободный, дух могучий
Великих сил не угасил…

Маяковский, слушавший чужое творение нахмуренно, при последнем замечании, весело рассмеялся.

— Мне тоже нравится, но это не моё произведение, — с сожалением развёл руки.

Есенин, выглядывая из — за огромной фигуры Маяковского, робко тянул руку, как на уроке.

— Вообще-то, — робко протянул звонким голоском.

— Это я сочинил про Бельгию, ещё в четырнадцатом году.

Схватив эту, протянутую руку, энергично её потряс.

— Очень приятно, познакомиться с автором этой прекрасной вещи.

После такой, неприкрытой похвалы, одного творца в присутствии другого, от обоих, уже признанных стихоплётов, повеяло холодком. Маяковский, наконец, решил обидеться на меня, а Есенин, заледенел от страха. Вызвать недовольство коллег по цеху, для начинающего поэта, не самый лучший вариант пути к славе.

Пришлось быстрее искать пути исправления неловкого положения, в которое всех поставил. Виновато склонив голову, произнёс.

— Я не имею времени следить за чужой поэзией, так как сам, немного пишу, — заискивающе улыбнулся Маяковскому.

— Простите, дорогой Владимир Владимирович.

Быстро сменив гнев на милость, а может быть, решив отомстить, Маяковский предложил мне исполнить свои «вирши».

Как положено начинающему поэту, я начал ломаться. Объяснял, что никогда не выступал на публике, тем более перед такими именитыми корифеями столичной богемы. Не на шутку польщённые, литераторы и сочувствующие им, дружно захлопали в ладоши.

— Просим, просим! — закричали все хором.

Видел, как мучится Маяковский желанием, жёстко меня проверить, заставив читать собственные стихи, — наверняка посредственные.

Не ломаясь долее, начал на грузинском языке:

Шел он от дома к дому.
В двери чужие стучал.
Под старый дубовый пандури
Нехитрый мотив звучал.
В напеве его и в песне.
Как солнечный луч, чиста.
Жила великая правда —
Божественная мечта.
Сердца, превращенные в камень.
Будил одинокий напев.
Дремавший в потемках пламень
Взметался выше дерев.
Но люди, забывшие Бога.
Хранящие в сердце тьму.
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.
Сказали ему: "Будь проклят!
Чашу испей до дна!..
И песня твоя чужда нам.
И правда твоя не нужна!"