Есть!

Маман всегда всё решала за Берту – с ней нужно было согласовывать любые жизненные вехи и получать дозволение на каждый новый шаг. Лишь годы спустя Марина узнала о счастливом школьном прошлом Берты – маман выкашивала все лишние, на её взгляд, человеческие посевы, которым вздумалось расти рядом с дочкой. Так, одного слишком шустрого мальчика она таки выжила из класса, а возмутившаяся произволом училка довольно быстро отправилась следом. Наверное, думала Марина, после отъезда Дворянцевых Одесса вздохнула полной грудью! В нашем городе маман сильно мёрзла, ругала страшными словами климат, отвратительную рыбу из магазина «Море» и – особенно! – местные помидоры, даже у рыночных торговцев не способные налиться правильным цветом («где ты, фонтанская помидора?»). Готовила она, как часто бывает с такими стервами, божественно (по собственной же характеристике), дома у них всегда стоял густой ароматный туман, и вечно голодная кларнетисточка не раз и не два глотала слюну уже на слове «Здравствуйте!», пробираясь следом за Бертой в кухню. Но всё же климат и помидоры не перевесили на общих весах славу нашей консерватории, ради которой Дворянцевы бросили Одессу, – Берта обязана была получить диплом именно этого учебного заведения и сделать блестящую музыкальную карьеру. Возможно, ей удалось бы ещё и выйти замуж… При заведомо невыполнимом условии понравиться маман жених вместе с белой лапкой Берты получил бы ещё и квартиру, и светло-голубенькую исписанную сберкнижку, и теоретическую (готовую в любой момент обратиться практической) возможность назвать своей родиной далёкую – и совсем уже тёплую – страну… Но условие, как мы сказали, было заведомо невыполнимым: маман не жаловала мужчин в принципе – как вид, род, класс и жанр. Чудо, что у неё родилась Берта, – обычно в науку таким женщинам Бог посылает сына с фанабериями. Но родилась – Берта. Беспроблемный ребёнок, каких обычно хвалят в детстве за покорность и послушание, а потом в зрелом возрасте ругают за всё то же самое, внезапно переставшее быть востребованным, – теперь требовались агрессия, самостоятельность, напор! Берта училась на «отлично» в двух школах: общеобразовательной с углублённым до центра Земли английским и в музыкальной. Берта слушалась маман, даже когда той дружно отказывали сразу и чувство меры, и чувство реальности. Ожидалось, что из неё вырастет женщина, навеки обречённая стыдливому цветению в раскидистой маминой тени – как часто случается с такими девочками. Однажды Берта на полном серьёзе попросила составить для неё список книг, которые должна прочесть каждая образованная девушка. Марина его действительно составила. А Берта, умора, послушно всё по списку перечитала.

Бедная, бедная Берта, снисходительно думала о подруге юности Марина Дмитриевна, принимая наконец внучку Лизу из рук Еленочки. Она так отчаянно нуждалась в примере для подражания, что принялась копировать Марину с первых же дней их дружбы – как наскучавшийся без работы ксерокс переснимала манеру говорить, курить и улыбаться, шила такие же юбки («солнце»! «годе»!) и просила маму позволить ей стрижку каре, «как у Мариночки» (маман не позволила). Смех! Разве арфа похожа на кларнет? Скорее уж ворон – на письменный стол…

Ах, как раздражала Марину подругина привычка слизывать все её привычки – она их именно что слизывала, как крем с торта, и самой Марине от них уже больше ничего не оставалось. В то же время угодливое копирование льстило кларнетисточке: видать, у неё всё было на самом деле хорошо, раз Берте немедленно требовалось то же самое. А ведь Берта объективно была красивее подружки, но так ущерблена и обглодана со стороны души собственной мамой, что значения её красота ровно никакого не имела – всего лишь шла комплектом. До поры, разумеется, до времени, пока в оркестр не явился Евгений и не начал мрачно терзать свою виолончель и коситься в перерывах то на арфу, то на кларнет. Дирижёр первым оценил сложность ситуации, обойдя в этом даже маман Дворянцеву, – она, честно сказать, в последнее время несколько расслабилась, уверовав в славное будущее Берты. Консерваторию девочка закончила на сплошные «отлы», в оркестр её взяли ещё не остывшей от выпускных экзаменов, и впереди, грезила маман, у них обеих сверкает такое хрустальное будущее, что глазам больно глядеть. А вот дирижёр – проницательный и нервный согласно кодексу своего ремесла – молниеносно отозвался на перемены в «яме», как будто это были перемены погоды, включавшие боли в пояснице. Дирижёр физически ощущал – словно током прошили! – сгущение невидимых полей и трепет чужих аур. По центру сиял виолончелист с ужасной (пусть и облагороженной в веках) фамилией Блудов, а на двух прочных нитях, протянутых сластолюбивым пауком, бились молоденькие мушки-музыкантши – обе были дирижёру дороже собственных дочерей. Тем паче собственных дочерей у дирижёра не было – был только сын, далёкий и от музыки, и от папы. Работал в гараже. Диминуэндо, здесь играть – медленно, печально.