Есть!

Ирина Ивановна, вмиг утратившая весь свой блеск и превратившаяся из модели для подражания в старую дуру-училку, подарила счастливой сопернице каменные бусики с запиской «Победительнице-ученице от побеждённой учительницы». Жуковский, покивала начитанная Шушунна, и выбросила бусики в окно, безжалостно расчленив по камешку. Точнее, это сначала она хотела их расчленить, а потом одним резким движением сняла камни с лески, как мясо с шампура…

В Питере Шушунна вышла замуж, сменила имя, символически-язычески закрепив таким образом свою победу над учительницей, и поступила учиться на журналистку. В один слякотный день (ах, какая же здесь была слякоть!) она увидела в Гостином дворе Кинчева, и отныне надеялась на другую важную встречу: ей обязательно нужно было взять интервью у Идола.

Верхний слой краски быстро стёрся, и Сергей Калугин – как любая чужая мечта – превратился в постороннего человека. У него были надоедливая мама-блокадница и полный набор дурных манер, разглядывать которые в Дагестане Ирине даже в голову не пришло.

К тому же она ещё и забеременела до обидного быстро.

Беременная студентка Ирина Калугина просыпалась бессонной белой ночью рядышком с украденным мужчиной – и жалела дитя, спавшее под сердцем: она знала, что ребёнок этот не будет счастлив. Сбывшийся Петербург за окном был мрачным и холодным, как погреб, а БГ не появлялся ни в Гостином дворе, ни в метро, ни даже в Ирининых снах.

Желанное интервью произошло лишь через три года. Сын тогда ходил в садик, Сергей – к другой женщине (третьей Ирине, к которой в конце концов и ушёл окончательно), а сама Шушунна-Ирина металась между двумя взаимоисключающими сценариями – уехать к смягчившимся родственникам в Израиль, или всё же закончить институт и развестись сразу со всем своим прошлым?

В тот день Сергей сам забрал ребёнка из сада – им предстояло плановое посещение бабушки-блокадницы, которая невестку не переносила на дух, как некоторые на дух не переносят восточную пищу. Ирина простояла у плиты полдня – она с детства обожала готовить, и Авшалум в каждом письме своём из Хайфы вспоминал ее буркив, курзе и хоегушт. Сегодня она приготовила как раз таки курзе, и еще чуду из баранины, ругая при этом местную баранину от души: разве это баранина, э-э-э?

После разлуки с родиной в Ирине обострилась вся её непохожесть на северных людей – смуглое лицо в бледнокожей толпе сверкало, как золотая монета в груде серебристой мелочи. Хриплый тёмный голос, с которым так удобно жить в горах, заглушал ласковую, но монотонную питерскую речь. И, конечно, еда, которую любила готовить и есть Ирина, ничем не походила на унылую здешнюю снедь.

Русский язык шагнул из школьных уроков в жизнь: как все в Дагестане, Ирина великолепно говорила по-русски, но здесь вдруг начала забывать нужные слова, на ходу ловила готовые сорваться с языка ненужные, и спотыкалась на отчествах – ужасным испытанием были Георгиевичи, Григорьевны и почему-то Александровны с Александровичами.

Ирина тяжело сходилась с новыми знакомыми, тщательно отмеряла и упорно держала дистанцию с однокурсниками, и до смерти боялась преподавателей. Она как будто ждала наказания от кого-то из преподов, подозревая, что им известно: однажды эта дагестанская девочка смертельно ранила одну из учительского племени. Хорошо, что у неё было теперь другое имя – широкое и плотное, как занавес, оно укрывало преступницу от возмездия.

Платье Ирины насквозь пропиталось запахом специй, и вся парадная мечтательно раздувала ноздри, поглаживая пустые животы. На улице ждал тяжёлый влажный ветер – вцепился в волосы, прилепил к ногам подол. Ирина шла вперёд, свернула влево, очутилась на Пушкинской и носом к носу (хотя нет! носы у них были на разной высоте) столкнулась со своим идолом. Идол был живой, загорелый и такой настоящий в сравнении со своим будто бы братом, что у Ирины хлынули слёзы, как в комиксах – салютом-фейерверком-фонтаном во все стороны.

Вышло солнце.

Чтобы выплакать всё, что скопилось внутри, Ирине понадобилось ровно восемь минут. Она рыдала, но была при этом абсолютно счастлива – потому что Идол не только утешил её, но и согласился дать абсолютно ненужное (ни ему, ни Ирине) интервью. Название махачкалинской газеты, для которой Ира якобы трудилась, было подлинным, а вот должность и фамилию рыдающая корреспондентка присочинила на ходу.

О чём они говорили, Ирина ни тогда, ни теперь, спустя шестнадцать лет, не помнит. Как выглядел тогда БГ, она тоже не помнит, как не помнит и обстановку репетиционной базы на Пушкинской – вообще, от всего разговора в памяти остался широкий, как от маяка, луч света, падающий из окна на стол. И круглые глазки диктофона, лежащего ровно посредине между Ириной и её кумиром.