Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Справедливости ради следует сказать, что попытки полного сведения трагического к этическому началу тоже демонстрируют свою несостоятельность. Наглядный пример подобного рода заключает в себе культурологическая концепция Д. Н. Овсянико-Куликовского, кратко обрисованная им в последнем его труде – книге «Воспоминаний» (написаны в 1919–1920 годах). Д. Н. Овсянико-Куликовский писал свои «Воспоминания», подводя итог целого этапа российской истории, включавшего в себя и проявления деспотизма, и войны, и революции.

Позитивистская методология привела этого видного ученого-энциклопедиста к полному отрицанию понятия красоты и к «разрушению эстетики» (в духе просветительского рационализма Д. И. Писарева). При таком подходе «роковые» фигуры исторических деятелей вроде Ивана Грозного, Петра Великого, Наполеона и др. утрачивали присущую им неоднозначность, парадоксальную противоречивость, а вместе с этим – эстетический ореол воплощений «мрачного величия», трагических персонажей истории. «…У меня в отношении к ним и им подобным моральное отрицание явно развивается в направлении к уголовному осуждению, – писал Овсянико-Куликовский. – Психологически и морально они в моих глазах преступники, но только – особого рода…Обыкновенный преступник ответствен перед обществом. Петр Великий, Наполеон и т. д. ответственны перед всем человечеством»[429].

Как психолог, Овсянико-Куликовский стоял на уровне передовой науки своего времени, включая достижения психоанализа, психиатрии и др. Но в специфической области «этики и эстетики истории» его, думается, еще раз подвела узость, приземленность позитивистской методологии. Сложные, противоречивые, даже зловещие фигуры исторических деятелей, получавшие в творчестве Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого объемные, поистине трагедийные воплощения, стали для него однозначными, плоскими персонификациями нравственного зла, и только. Под пером культуролога-позитивиста трагическое, сведенное им к попранию нравственного закона и, соответственно, к благородному нравственному негодованию, в сущности, выхолащивалось, переставало быть самим собой.

В конце XX века о некорректности «субъективации» и плоской «этизации» трагического с полным на то основанием писал Х.-Г. Гадамер.

В подтверждение той же мысли полезно процитировать характерное место из брошюры В. Г. Короленко, еще одного свидетеля социальных катаклизмов в России начала XX века. Размышляя над трагедией Первой мировой войны, ее истоками и последствиями (дело было в августе 1917 года), писатель-гуманист писал: «Трагедией греки называли такое описание грозных и печальных обстоятельств, когда есть налицо страшная вина, влекущая наказание, но нет прямых виновников»[430]. Значит ли процитированное, что Короленко снимал ответственность с виновников мировой бойни? Отнюдь. Но он понимал, что трагедия такого масштаба «многосубъектна». Установить степень нравственной вины каждого субъекта либо не просто, либо вообще невозможно. А еще было бы необходимо выделить зону субъективной ответственности конкретного деятеля из совокупности объективных причин и сопутствующих условий. Подобный «расклад» значительно осложняет нахождение «прямого виновника», или «прямых виновников». Но даже если таковые и будут установлены, содержание трагического этим не будет исчерпано. Природа трагического сложна, и меркой нравственного суда над «злодеем» она не охватывается полностью, без остатка.

Одной из форм сведения трагизма к этическому началу является теория, усматривающая сущность трагического в расплате субъекта за ущерб, нанесенный им «нравственному миропорядку». (Говоря о пресловутой «теории нравственной вины», обычно имеют в виду именно такое воззрение). С этой сугубо нравственной точки зрения решающим моментом выступает «воздающая справедливость», некое подобие наказания за субъективную вину деятеля. Содержание же подлинно трагического шире, противеречивей, сложнее. Оно выходит далеко за пределы соответствия нравственной вины и кары. «Несмотря на всю субъективность виновности даже в трагедии Нового времени, – замечает по данному поводу Х.-Г. Гадамер, – все еще остается действенным момент того античного превосходства судьбы, которое открывается именно в неравенстве вины и судьбы…» «В современной трагедии также не может и не должно быть полной субъективации вины и судьбы. Скорее для сущности трагического характерен избыток трагических последствий», – резюмирует свои наблюдения Гадамер[431]. И с ним трудно не согласиться.