Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Если бы мы захотели отыскать что-то типа «декларации» беккетовской поэтики, мы могли бы сослаться на два эссе, посвящённые Беккетом живописи братьев Ван Вельде¹¹ – эссе, в которых главной проблемой является проблема изображения. Беккет отказывается от идеи, что в своём изображении объект находит решение средствами выразительности субъекта, поскольку это предполагало бы дуализм субъекта и объекта – дуализм, против которого он выступает. Согласно Беккету, следует отбросить идею, что предмет можно разложить на цвета и линии с помощью живописи, или на слова с помощью литературы: они не передадут нам ни предмет, ни его сущность, они не передадут нам даже его отсутствие; то, что они показывают – это «картинка» предмета, но картинка, которая, однако, не влечёт за собой появление того «другого», что скрыто в этом предмете. Что же, именно эту картинку, оставляющую нас в пустоте и одиночестве, мы должны попытаться изобразить. Беккет пишет: «пришла пора, когда предмет взял и улетучился из так называемого видимого мира»¹². То есть, живопись не должна сводить предмет к чистой видимости, но должна выявить наличие пустоты – того, что «улетучивается» из самого изображения:

Живопись Брама ван Вельде – в первую очередь живопись отрешённых вещей…. Иначе говоря, то, что мы у него видим, – не просто вещь, показанная как бы отрешённой. Нет, она в точности такова и есть. Именно такой она и схвачена. Это вещь как таковая, она отрезана от всего прочего стремлением её увидеть, стремлением видеть. Вещь, застывшая в пустоте, – вот что мы наконец видим. Чистый предмет¹³.

Как утверждает и Мерло-Понти в своём эссе Око и дух, художник не должен имитировать видимость, но должен дать нам представление о самом возникновении видимого, о его появлении – а не о том, что появилось. То же самое находим мы у Беккета:

Что сказать об этих ускользающих планах, об этих вибрирующих контурах, этих телах, как бы вырезанных из тумана, этом равновесии, которое нарушит любой пустяк, которое само рушится и перерождается, стоит на него только глянуть? Как рассказать об этих красках, которые дышат, у которых перехватило дыхание? Об этом бурлящем застое? Этом мироздании без собственного веса, без поддержки, без тени? Всё здесь движется, ныряет, скользит, возвращается вспять, рассеивается, перекраивается. Всё – беспрерывно – обрывается. Бунт молекул, внутренность камня за миллисекунду до распада. Именно это и есть литература¹⁴.

Живопись, как и литература, должна дать нам то, что появляется только чтобы исчезнуть, должна дать нам не «предмет», но беспредметность – то, что уворачивается от всякого изображения, поскольку неизменно «предмет изображения сопротивляется изображению»¹⁵. То есть, изображение – это и образ, и его обезображивание, это разорванная ткань, в которой что-то мутно-неразличимое даётся всегда и только в прозрачной ясности: «кажутся абсурдом слова Кандинского о живописи, освободившейся от предмета. От чего живопись и вправду, кажется, освободилась, так это от иллюзии, что существует множество предметов изображения, а, может быть, даже от иллюзии, что единственный её предмет не составляет труда изобразить»¹⁶. Но тогда – спрашивает себя Беккет – «Что остаётся изображать художнику, если суть предмета теперь в том, чтобы от изображения уворачиваться?»¹⁷. Ответ таков: «Остаётся изображать особенности этих увёрток», ведь «изображается то, что не даётся изображению»¹⁸.