Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Опасность такого типа романа заключается в «романтизации действительности» (TdR, 170), и не случайно Новалис, являющийся для Лукача примером художественной неудачи, противопоставляет сказку «как цель и канон эпической поэзии» произведениям Гёте, расцененным как прозаические и анти-поэтические (см. TdR, 171). В самом деле, если Новалис, наравне с рыцарским эпосом, хочет отобразить целостность «по сю сторону» – результатом не может стать ничего кроме «сказки» (там же). Но, тем не менее, утверждает Лукач фактом остаётся то, что даже у Гёте преодоление этой опасности не происходит без проблем, поскольку «невозможно завершить как эпопею то, что начато как роман» (TdR, 173). В конечном счёте, для Лукача «действительность не может быть насильно перемещена до уровня смысла и… не обладает искусством отображения такой силы и такого мастерства, которое позволило бы ей заполнить разделяющую их пропасть» (TdR, 175).

12. Две попытки ответить на проблему целостности: Толстой и Достоевский

Если мир условности – это та среда, внутри которой душа борется в погоне за собственным идеалом, Гёте является единственным великим романистом, пытающимся примирить смысл и конвенциональные формы мира. Тем не менее, остаётся фактом, что если верно, что Гёте пытается сломать исключительную имманентность смысла в художественной форме, предполагая найти её в мире, то также верно, что этот последний остаётся неизменно чуждым такой предполагаемой имманентности. Следовательно, органическая целостность и у Гёте остаётся только утопией.

Теперь для Лукача выход за границы романа и его приближение к эпопее представляется реализуемым, в том случае, если «отказ от условного мира воплотится в точно так же существующей действительности, и этот полемический отказ получит, таким образом, форму в отображении» (TdR, 177); если же подобное отрицание мира разрешится, как в романтизме утраты иллюзий, во внутреннем мире, результат никогда не сможет быть «выходом за границы романа в сторону эпопеи» (там же). Возможность такого выхода за границы не была привычной в процессе развития Западной Европы, поскольку «утопическая потребность души имеет целью нечто изначально неосуществимое, то есть внешний мир, который соответствовал бы душе избранной, предельно совершенной, ставшей внутренним миром» (TdR, 178).

Подобная «творческая полемика», способная дать конкретное представление о «новом человеке», была возможна, по мнению Лукача, только в русской литературе XIX века, благодаря её «наибольшему приближению к первобытным естественно-органическим условиям» (там же). Именно Толстой придал роману форму, сильнее всего смещённую «в сторону эпопеи» (там же). Речь идёт об эпопее характерно «русской»:

Огромное, поистине эпическое, чувство Толстого, далёкое от любой формы романа, – на стороне жизни, построенной на людях самых чутких по отношению к общности, самых простых, связанных самым тесным образом с природой; жизни, которая покорна природным ритмам и развивается в согласии с фазами рождения и смерти, присущими природе. (TdR, 179).

Толстой хочет вернуться к Гомеру, к истокам эпоса, к органической целостности. Тем не менее, для Лукача парадокс исторической позиции Толстого, показывающей, «насколько необходимой эпической формой наших дней является роман», раскрывается в том факте, что «этот мир остаётся элементом эпического отображения, но сам он, однако, не является эпической действительностью» (там же).

В конечном счёте: источником органичности мира античных эпопей служил факт, что этот мир представлялся как природа и вместе с тем культура; однако, у Толстого такой органический мир остаётся идеальным, поскольку понимается только как природа и, как таковой, противопоставляется культуре. Именно невозможность разрешить подобное противоречие составляет, согласно Лукачу, «неразрешимую проблематику романов Толстого» (там же). Фактически у Толстого непреодолимость природы как мира условностей, как мира, лишённого имманентности смысла, определяет существование мира культуры, только в котором даётся органическая целостность, истинная общность по ту сторону индивидуальности, которая характеризует форму-роман. Однако, таким образом Толстой всего лишь воспроизводит проблематику романтизма утраты иллюзий; действительно, утверждает Лукач, «состояние души в эпилоге Войны и мира, безмятежная атмосфера детской, где, наконец, завершаются искания, – это чувство глубокой печали, такое, как мы видим в заключении романа проблематики утраты иллюзий» (TdR, 182, курсив мой).