Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Достоевский представляет эпопею полностью земную, преодолевшую дуализм романа между внутренним миром поиска смысла и миром условностей, который ему противостоит. Если же эта эпопея даёт основание для непрерывных катастроф, то это благодаря тому факту, что, согласно Лукачу, именно «вторая этика» – та, что может «подрывать устои» – приводит у Достоевского к «технике катастроф» (MD, 19; 21, 36). Следовательно, мы находим теперь не поиск души, но «действительность души» (вторую этику). Тем не менее, остаётся фактом, что с Достоевским мир условностей в действительности не исчез. Напротив, в Рукописи о Достоевском представлены и история этого мира – как история прогрессирующего вырождения, результатом которого является современное Государство – и история души, которая своим воплощением должна определить центр эпопеи Достоевского. По этой причине в его работах отношения между героями достигают той интенсивности и той близости, которую мы найдём в романах, писавшихся до Достоевского, разве только в минуты смерти, когда мир условностей преодолевается в течение момента истины.

Точно также, если мир Достоевского изобилует преступниками и умалишёнными, то верно и то, что «мир детства» – тот, в котором впервые проявляется «действительность души», его можно всегда восстановить: в швейцарской деревне, куда вернётся Мышкин, или в эпилоге Братьев Карамазовых (MD, 103, 87). К тому же «там, где дети – там царит золотой век» (MD, 92, 31). В этом направлении Лукач усматривает в творчестве Достоевского образ того, что не способен дать мир условностей буржуазного общества: образ простых и самых важных человеческих отношений вне отношений чисто общественных. Не случайно «живая жизнь» здесь – центральная категория; речь идёт о первом знаке преодоления противопоставления, характерного для традиционного романа, между условным миром и желанием жить по велению собственной души. Поэтому Лукач утверждает, что Достоевский начинает там, где заканчивают другие.

То есть, эпическая структура творчества Достоевского вытекает как из того факта, что отношения преодолели всякую условность: «мета-условное Достоевского» (MD, 162, 94); так и из отсутствия всякой полемики в отношении мира условностей: «У Достоевского нет борьбы против условности (как у Толстого и Флобера); это проблема «взрослых…, но не детей» (MD, 102, 86); и, наконец, из отсутствия всякого идеала и, следовательно, всяких поисков. Вместо биографического построения традиционного романа мы видим свидание душ, которые открываются одна другой – «открыть в себе душу значит обрести других» (MD, 8, 42) – и солидарность обнаруживается и укрепляется вопреки всему.

Это то, что стоит за понятием «русская вина». Так пишет Лукач в отношении утверждения старца Зосимы в Братьях Карамазовых: «Русская вина: каждый из нас виноват за всех и за весь мир, это неоспоримо – и не только из-за вселенской мировой вины, но каждый отдельный человек за всех людей на земле. Осознание этого – это венец жизни» (MD, 8, 42). И именно из-за этой готовности признать себя «ответственным за грехи людей», как и за плачущее «дитё», Дмитрий Карамазов отправляется в Сибирь (см. MD, 8, 42 и также 133, 105). Отсюда следует различие между «русской солидарностью» и абстрактным «братством» Запада:

Типы солидарности: а) Восток: другой (другие: даже враг) – это Ты… Ь) Европа: абстрактное братство: бегство от одиночества. Другой – это мой – «согражданин», «сотоварищ», «соотечественник» (не исключает расовой и классовой ненависти, даже наоборот, ей благоприятствует), с) Россия: другой – это мой брат; когда я обрету себя, насколько я могу обрести себя, обрету и дру-того. «Истинно русский… стать истинно русским… означает, быть может, всего лишь стать братом всех людей». (МД 145, 111)

То, что Лукач называет «русским» – это исторический образ «народа – носителя вселенского Духа» и указывает на надежду нового общества.