Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Речь снова идёт о романе поражения: на этот раз терпит поражение поиск истины, которую двое главных героев хотели бы постичь путём обретения «целостности» знания. Результатом становится формирование энциклопедического знания, приводящего лишь к катастрофическим результатам, поскольку одна за другой изучаемые дисциплины – сельское хозяйство, анатомия, медицина, геология, археология, история, литература, философия, религия – превращаются в сумбур в голове из названий, определений и идей. В конце двое героев снова вернутся к своей работе переписчиков, и от поисков абсолюта сохранят лишь смутное воспоминание: какого-то безрассудного путешествия. В этом кружении и возвращении обратно к точке отправления выливается отчаяние самого Флобера по отношению к миру, в который никакой свет не способен принести озарение, и от которого можно только, и должно, отказаться. Неспособные постичь абсолют и истину, Бувар и Пекюше остаются в бессвязном обрывочном мире, не уповающим более ни на какое спасение. То, что здесь описывается Флобером – это провал любой попытки соотнести себя с миром с помощью литературы, устроить жизнь в соответствии с книгами, или даже просто заменить её ими, как случилось с Эммой Бовари.

Результатом энциклопедических знаний Бувара и Пекюше стала не истина, но сумбур в голове. Накапливая одни сведения за другими, они отказываются от малейшего осмысления и замещают потребность в истине неким релятивизмом, который служит знаком их отречения от самой жизни. К этому моменту проявляется во всей полноте ирония Флобера, мишенью которой является общество, враждебное по отношению к любому культурному начинанию, к любой истинной ценности. Если Бувар и Пекюше обречены на одиночество – то это потому, что всё же они возвышаются над обществом, их окружающим, они чужеродны для него; но ещё и потому, что – как замечает Флобер с самого начала – «вместе с идеями у них прибавилось и страдания». Так автор воспринимает их чувство неудовлетворённости и оторванности, на которые их обрекает желание достичь целостности, абсолютного смысла; именно это желание парализует их и превращает в антигероев.

Желание найти абсолют – это то, что толкает героев Флобера укрыться в мире грёз, отказываясь таким образом от жизни. Как результат – герои чувствуют изнеможение и отдают себя во власть неутомимого разрушительного времени. И, тем не менее, ещё до Пруста, Флобер предугадал, что время, кроме того, может искупить смерть и печаль мира, в котором та же трагедия невозможна благодаря силе памяти. Из этого следует неизменное противостояние между искусством и жизнью, и та вера в искупительную силу искусства, которой проникнуто всё творчество Флобера.

Глава четвёртая «РУКОПИСЬ О ДОСТОЕВСКОМ» [2] : ОТ ПРОИЗВЕДЕНИЯ К ЖИЗНИ

1. Нечто большее, чем роман

Задуманная книга о Достоевском должна была представлять собой summa, некий итог размышлений Лукача: «Теперь, наконец, я взялся за свою новую книгу: о Достоевском (эстетика пока отложена). Она, однако, будет гораздо больше, чем просто о Достоевском: большие куски моей метафизической этики, философии истории и т. д. и т. д.»¹. Теория романа завершается этим пророческим утверждением: «Достоевский не писал романов», которое представляет также и одно из первых положений Рукописи о Достоевском. Обращение в конце к Достоевскому отмечает собой тот утопизм «нового человека», «нового мира», который характерен для Теории романа с её критикой мира условностей и установок, и продолжает ту «утопию Царства Небесного на земле», о которой Лукач говорил в Записках о рыцарском романе, и благодаря которой рыцарский роман представляется как преодоление трагедии и её этики, той самой кантианской «априорной этики».

После смерти Лукача, в так называемом «Гейдельбергском чемодане» были найдены заметки, которые составили Рукопись о Достоевском – заметки, представляющие собой продолжение Теории романа, или, вернее, по отношению к которым эта последняя должна была являться неким предваряющим вступлением: «Я прервал книгу о Достоевском, она слишком большая. Из неё вышло оконченным большое эссе: Die Asthetik des Romans»². В Гейдельберге молодой Лукач знакомится и фактически создаёт «культ Достоевского»: это воплотилось в ожидание нового бога, который позволил бы преодолеть «эру совершенной греховности» и стал бы носителем таких понятий как «братство», «доброта» и «религиозный атеизм» – понятий, характерных для той самой русской духовности, от которой одной только, как он думал, могло бы явиться обновление человечества: ex oriente lux.