Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Мечта о бегстве в некое таинственное «где-то» рождает в ней постоянное беспокойство, которое переходит в подвешенное состояние ожидания-разочарования-ожидания и так далее. Как будто счастье никогда не могло бы случиться здесь. И именно её отчаянная мечта о бегстве приводит к тому, что влюблённые в неё мужчины пугаются и отдаляются от неё. Само напряжение романа решается с помощью чувства клаустрофобии Эммы, тем, что она чувствует себя пленницей в доме и в городке (Ионвиле), слишком убогих. В этом смысле справедливо подчёркивается важность «окна» для Эммы Бовари и для «тех флоберовских персонажей, которые одновременно и остаются на месте и влекутся течением», поскольку окно «сочетает в себе закрытость и открытость… запертость в комнате и бегство прочь, безграничность в указанных пределах». И именно поэтому «флоберовский персонаж, предрасположен сосредоточить своё существование на этой пограничной черте, где он может бежать, оставаясь неподвижен, у этого окна, которое кажется идеальным местом для его фантазий «reverie»»²⁴. Таким образом, из внутреннего видения неподвижности появляется фигура романиста Флобера, создателя Эммы Бовари, для которой действие уступает место мечте о действии и любовь – мечте о любви.

У Флобера мы находим разрушение всего: потеря целостности необратима. Его герои обречены на провал, так как в этом мире «жизнь не оспаривается, но тратится»²⁵. К тому же, именно ирония не позволяет Флоберу быть беспристрастным автором, она всегда направлена на его героев, в особенности на Шарля, в отношении которого он настолько безжалостен, что, кажется, его забавляет унижать его, как становится очевидным во многих сценах романа, и в особенности – в эпизоде операции «стрефоподии». Описательный стиль позволяет Флоберу сочетать точку зрения объективности и бесстрастности с ироническим взглядом и даже порой жестокой сатирой в отношении окружающего его мира; но такой стиль также позволяет автору, находящемуся «внутри» и вместе с тем «снаружи» по отношению к своим героям сформулировать то, что в сознании самих героев остаётся невыраженным, и выявить таким образом разрыв между тем, что чувствует герой, и тем, что понимает автор. Эта двойственность точек зрения часто приводит к замешательству со стороны читателя, который не может понять, кто говорит в данный момент – автор или его герой, как происходит в следующем отрывке:

Но если есть на земле существо сильное и прекрасное, благородная натура, пылкая и вместе с тем тонко чувствующая…, то почему они не могут встретиться? О нет, это невозможно! Да и не стоит искать – все на свете обман! За каждой улыбкой кроется зевок от скуки, за каждой радостью – горе, за наслаждением – пресыщение, и даже после самых жарких поцелуев остается лишь неутоляемая жажда еще более упоительных ласк. (МВ, III.6, 301).

Является очевидным различие между авторской точкой зрения и взглядом Эммы, так же как очевидна со стороны автора двойственность, выражающаяся в жалости по отношению к своей героине и иронией по отношению к её романтическим фантазиям. И потому существует неизменное противоречие между действительностью, как она понимается автором, и иллюзиями героини: оба они «видят» одно и то же, но оно в их представлении всегда различно.

Ирония Флобера царит над всем безраздельно, и в конце, после смерти Эммы, она проявляется ещё более явственно – в том провозглашении победы над трагедией жизни, которая продолжается, жизни заурядной и безучастной, как это происходит во время бдения у гроба, когда герои едят, пьют и ухмыляются. То есть роман – это отображение всей жизни в её безвыходности. К тому же величие Флобера состоит именно в том, что он передаёт не событие, но скорее его отражение в сознании, не страсть, но скорее мечту о страсти, не присутствие, но скорее отсутствие. И если даже ничего не происходит, всё-таки, «ничто становится тяжким, тёмным и угрожающим»²⁶.

Фактически, если автор вновь встаёт на свою независимую и всеохватывающую точку зрения, когда хочет, чтобы действие развивалось более стремительно, и когда появляются новые факты – не в этом проявляется его величие, но в моменты затишья, когда кажется, что время остановилось и действие уступает место размышлению. В конечном счёте, «досада» по отношению к форме-рассказу, часто высказываемая в письмах, делает из Флобера первого писателя, который оспорил это «повествовательную функцию», отказ от которой лёг в основу литературы двадцатого века.

4. Двойной финал «Воспитания чувств»