Et ce sera mon paradis (СИ)

Священник молчал — теперь наступило время ожидания для Эсмеральды. Она глядела на него с нескрываемым волнением и, казалось, даже с мольбой, встречая в ответ лишь удивление и суровость. Напряженное лицо Клода казалось ей еще мрачнее и мистичнее сейчас, при неярком освещении свечи. Его заостренные скулы придавали ему вид зверя, коршуна, боявшегося лишиться своей единственной и желанной добычи, наконец, настигнутой им. Подобное настроение архидьякона могло вызвать новую вспышку непредсказуемой страсти и нападок, и девушка с ужасом осознавала, в каком страшном положении оказалась. Она сама отрезала себе путь к спасению, позволив священнику встать на пороге.

Тем временем, тихий вздох отчаяния вырвался из груди архидьякона от мысли, что все его старания могут оказаться напрасными от одного лишь неверного слова. Он нервно заламывал пальцы, не сводя взгляда с горящей свечи, и все обдумывал, стараясь предугадать любые последствия. Что, если он уступит ей, и она сбежит ночью? Или же он насильно сделает ее пленницей, и она захочет убить его? Или он сейчас же исполнит все свои мечты и запрет ее в келье? Мысли смешивались, переплетались друг с другом в клубок вопросов, не имеющих ответа. Но он все обдумал.

— Пусть будет по-твоему, девушка, — он взглянул на нее, и сердце его забилось чаще. Личико цыганки было поистине прекрасно в это мгновение: ее чуть приоткрытые губы, такие манящие и запретные, притягивающие его взор, дрогнули в полуулыбке. Священник любовался плясуньей, и желание овладевало им все сильнее. Пламя свечи трепетало, от чего тени на стенах плясали, словно шаманы, исполняющие дьявольский танец, и пляска их навеивала Фролло новые видения.

Он представлял девушку в своих объятиях, ощущал ее вздохи, касания, ему чудилось, будто губы ее отвечали ему, и тело поддавалось под каждое прикосновение. Плененный этими яркими безумными образами, он сделал шаг внутрь кельи, и в тот же момент цыганка, словно дикая кошка, бросилась к столу, хватая первое, что попало под руку — осколок одного из сосудов.

Сладкие грезы, подобно хрусталю, разбились на тысячи мельчайших крупиц, и священник замер, очнувшись от своего забытья.

— Уйдите же! — воскликнула девушка, и тут же осеклась, испугавшись, что ее могут услышать те, от кого ей следовало прятаться. — Или вы забыли, что сказали ранее?

Пусть страсть в нем была сильнее разума, священник понимал, что сейчас не добьется от девушки никакой любви, а лишь сильнее распалит ее ненависть к себе.

— Хорошо, я согласен на все, только дай мне надежду, не отвергай моей любви к тебе, — молящее произнес Фролло. — В келье ты будешь одна, и я не зайду, пока ты сама этого не захочешь. Но и ты без моего ведома дальше кельи уйти не сможешь, — он отвел взгляд от лица цыганки, не в силах более сопротивляться ее чарам. — Я приду за тобой завтра, чтобы помочь вступить на правильный путь, и тебе придется повиноваться мне во всем, дабы другие служители не воспротивились твоему здесь пребыванию.

Священник вышел из кельи, не дожидаясь ответа и боясь вновь потерять над собой контроль, прикрыл дверь и, опустившись на каменный пол, прислонился к ней спиной. Лицо его горело, и даже холодные пальцы не могли остудить этот жар. Он слышал, как девушка почти сразу подбежала к кушетке, как силой своих слабых ручек пододвинула ее к двери, отбирая у него возможность войти внутрь. Конечно, он может сдвинуть дверь и вместе с кушеткой, но чего он этим добьется?

Архидьякон перевел дыхание, пытаясь совладать со своим желанием. Однако подавить его оказалось практически невозможно, и, осознав это, Клод прильнул к замочной скважине — единственному, что было ему доступно.

Эсмеральда же радовалась, что, наконец, осталась одна, пусть и в келье этого безумца, но она одна. Теперь ей можно было отдаться мечтам о Фебе, не выслушивая в ответ полные ненависти слова архидьякона; и до утра она могла не бояться за свое целомудрие — никто не сможет зайти теперь к ней, даже священник.

Девушка подошла к столу и долго еще глядела в оконце, лицезрея красоту площади, залитую лунным светом. Она вспомнила Джали, Клопена, даже Гренгуара, и ей стало неимоверно грустно. Что ж, ближайшее время ее единственным собеседником будет священник, все еще внушающий ей ужас, а ее домом отныне станет этот Собор, и если что-то и произойдет, винить ей придется лишь себя, ведь именно она обрекла себя на одиночество и неиссякаемый страх.

Погруженная в свои мысли, Эсмеральда задула свечу и, не снимая платья, вновь легла на кушетку.