Этаж-42

Ему и так было хорошо, и было немножко тревожно, и еще какое-то неясное чувство теснило грудь. Не осознавал его, не хотел думать. Но чувство все же не покидало, и от этого становилось еще тревожнее. Да, да, он знал, что должен произойти разговор. О главном… О самом главном… От него не уйти, и от чувства тревожного ожидания не уйти тоже.

Ехали, оказывается, к ним домой. Отец в Москве, мачеха уехала в санаторий «фильтровать» свою печень. Ну, а Голубович…

Тут она замолкла, и он насторожился. Что же она скажет? Она словно споткнулась. Это главное, чего он боялся. Голубович. Заговорила вдруг, быстро и нервно:

— Ты должен знать… Ты обязан знать о моем несчастье.. — В голосе ее была боль. — Всю жизнь я буду платить за свою ошибку.

Выходит, она все-таки сожалела о прошлом, ей было жаль утраченного, и никакого счастья у нее с Голубовичем не было. Нашла себе удобного мужа, вот и все. На душе у Петра стало почему-то тоскливо, вспомнился голый, темный парк, куда вошел патрульный милиционер, и явилась мысль, что он, Петр Невирко, словно целехонький день простоял возле парковых ворот, все ждал, все лелеял какую-то надежду, пока Майка не пришла, и вот сидит она с ним рядом, жалуется на свою несчастную жизнь, и в ее жалобном голосе ему чудится неискренность, стыдливая боязнь, что он станет укорять ее, обвинять в измене.

В Майкиной квартире он был не впервые. Помог Майке раздеться, повесил свою голубую синтетическую куртку на вешалку, вошел в комнату. Сверкающий паркет, ковры на стенах, в углу — цветной телевизор, на полированном столе в центре комнаты — хрустальная ваза. Страшно было ступать в мокрых ботинках по начищенному паркету, но снимать их не стал.

— Пойдем в мою комнату, — потянула его за руку Майя, — здесь неуютно.

Он знал, что они с Голубовичем жили не здесь, а в его квартире. Стало быть, «ее комната» — это было просто возвращением в привычное, в детство. Что-то его взволновало, когда отворил дверь в маленькую комнатку. Словно шагнул в Майкину юность, в далекие ее годы, когда еще девчушкой бегала в школу и все было так просто. А теперь — на стенах какие-то диковинные абстрактные картинки, диван, застланный мохнатой кошмой, поверх нее — пузатые подушечки, возле письменного столика сверкающий ящичек магнитофона «Юпитер» — дорогая штука, с четырьмя дорожками, со стереофоническим звуком.

Только заброшенность какая-то во всем, запущенность, будто давно здесь не проветривали… И Майя чувствовала себя в этой комнате неловко, видно уже отвыкла от нее.

Упав на диван, она показала Петру жестом: мол, не стесняйся! Садись. Чувствуй себя свободно. Но ему что-то мешало, подошел к столу, провел пальцем по магнитофону. Пыль? Давно ли касалась этого магнитофона рука Голубовича? И почему Майка молчит о нем?

— Ты странный, — обиделась Майя.

— Извини… обстановка… Надо освоиться, — пробормотал Петр.

Майя принесла вино, сладости, яблоки. Сказала, что яблоки из их сада на Днепре. Папа очень любит копаться в саду и на огороде. Даром что начальство, а как возьмется за лопату — ого-го! Даже о больном сердце забывает.

Чувство неловкости, однако, не проходило, было муторно, не по себе, какой-то невидимый барьер стоял между ними. Может, это яркий свет люстры сковывает их? Майя грызла яблоко, на ее круглом личике появилось выражение детской обиды.

— Помнишь, ты всегда поднимал рюмку к моим глазам? — она наполнила тоненький бокальчик густым красным вином, посмотрела на него сквозь свет.

Именно сейчас ему меньше всего хотелось помнить. К чему эти воспоминания! Были обещания, жадные объятия, клятвы в верности. И они сами были совсем другие, не такие, как теперь. Неужели человеку дано испытать большое чувство только однажды? А потом — печаль?..

— Ты совсем чужой, — сказала Майя. — Если бы я знала, что ты все забыл, я бы не звонила.

— Ты хочешь повторить все сначала, но, кажется, еще древние говорили, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды.

— Тогда я предлагаю… Я предлагаю идти дальше.

— Но ты ничего не говоришь о Голубовиче.

— Его нет. Понимаешь? Нет, нет! — рассердилась Майя. — Хватит напоминать мне о моих ошибках!

Она решила взять инициативу в свои руки. Ей вспомнилось, как в свое время ее чары действовали на Петра. Разве она стала менее привлекательной? Разве так уж постарела за эти месяцы? Вот прижмется губами к его глазам… Еще немножко, еще… Взволновался? Разыгрывает из себя бесчувственного? Знаем мы этих бесчувственных, этих гордецов!

— Давай выпьем, — сказал он просто и своим бокалом словно отгородился от ее ярко накрашенных губ.

— Камень! Ледяная глыба! — воскликнула Майя.

— Выпьем за то, чтобы дальше было лучше, чем…

— Чем когда?

— Чем сейчас, вчера, позавчера, все эти дни, которые я провел без тебя. — Он выпил, обнял Майю и поцеловал в щеку.

Она совсем растерялась, подумав, что в этом доме настоящая встреча не получится. Тут все напоминает об Игоре и отце.