Этаж-42

«Действительно, я веду себя странно, — мелькнуло в голове Петра. — И если Голубовича уже нет… Если он ушел из ее жизни… Господи, мы просто начнем все сначала. Пусть сегодня я ее как бы впервые увидел, и мы начнем все с самого начала».

Она потянулась к торшеру, выключила свет и приблизилась к Петру. Зашептала ему на ухо, что так будет лучше… Пусть он не видит ее лица и ни о чем не думает. Пусть помолчит, немножечко помолчит.

Лицо ее горело, голос дрожал от сдерживаемого рыдания. Он притянул ее к себе.

— Сегодня днем, когда ты позвонила, я думал, что сойду с ума, — шептал он ей нежно. — Ты словно позвонила из тех дней… Помнишь, как тогда, в общежитии?

Майя тихо плакала, и он вдруг почувствовал, что и в самом деле вернулись все прошлые дни, все звонки и признания, и ничего не было плохого, и не выходила она ни за кого замуж, и не было никакого Голубовича. Он гладил ее щеки, лоб, шею, а она, покоряясь его ласке, только плакала все сильнее и сильнее.

Когда снова зажгли свет, Майя включила магнитофон, и полилась приглушенная, грустная мелодия. Майя сидела, прижавшись к Петру, слушала, думая, а может, ожидая чего-то. Все было как прежде, и они были прежними.

Лишь массивное кольцо на пальце напоминало о другом. Тишина в квартире как будто настороженно прислушивалась к их голосам. Казалось, они очутились под колпаком на дне моря, колпак этот из тонкого стекла, и надо быть осторожным, чтобы он, чего доброго, не разбился…

— Я знаю, что в твоих глазах я гадкая, предательница, что у меня нет ничего святого, — говорила срывающимся голосом Майя. — Но у меня есть святое. Это — ты. Ты!

Он встал. Она осталась сидеть. Смотрела на него снизу вверх, преданно и покорно. Вот так слушать бы и слушать ее голос, о котором мечтал, слушать самого себя, каким был раньше, каким, может быть, уже не будет никогда. Радостно, чудесно и… немножко грустно.

Он слушал ее, стараясь вникнуть в смысл ее сбивчивого рассказа. Потом понял, что речь шла об отце. О Максиме Каллистратовиче. Узнал удивительные вещи, которые могли бы показаться невероятными, если бы о них не говорила Майя. В ее глазах было столько печали, что он стал наконец ее понимать и проникаться сочувствием. Сел возле нее. Со строгим, сосредоточенным выражением лица взял ее за руки. Она рассказывала ему, какой замечательный у нее отец, сам вынянчил ее, носил на руках, заменил ей мать и всю родню. Ведь женился он потом, когда она стала совсем взрослой.

И еще говорила о том, какой он трудолюбивый. День и ночь буквально горит на работе, не вылезает из своего кабинета, даже домой приносит какие-то бумаги, документы, планы. Иной раз Майя проснется ночью, а у него свет горит: это он срочно что-то готовит на утро. Потому и в главке его ценят, и коллектив его уважает.

Петру хотелось возразить, что не все такого мнения об инженере Гурском, ходят и другие разговоры, но прервать Майю не решился. С изумлением отмечал про себя, что не всегда был объективным в оценке главного инженера. Валят на него все неудачи, брак, некомплекты. Водители в воскресенье напьются, в понедельник их поставят на прикол в автоинспекции и не выпускают на линию, транспорт стоит, на стройках простои, люди нервничают, рвут телефоны, а виноват кто? Виноват Гурский, с него надо шкуру спускать, ему выговор, да еще самый строгий, и с работы могут попросить…

А какое кому дело, что он дочку свою Майку до пятилетнего возраста носил в ортопедический институт, что жена у него умерла, что ночами слепнет над проектами нового стана Козлова?..

Слушал сейчас Майку Петр Невирко и чувствовал, как лицо заливает ему краска стыда, и уже не мог, как прежде, плохо думать о человеке, которого, оказывается, совсем не знал.

— Ты тоже, Петрусь, поддался психозу. Папа говорит, что с ломом выступал перед кинокамерой, — продолжала Майя, глядя куда-то в угол комнаты.

— С кувалдой, — смущенно поправил ее Петр.

— Как герой-правдолюбец!

— Да, было… Понимаешь, панели бракованные, время идет, ну я и вскипел, погорячился. — Он чувствовал себя виноватым. Хотел оправдаться перед Майей. — Нам тоже нелегко. План давай! Соревнуемся, жмем, геодезист перемеряет, мастер следит, из управления звонят, в субботу работай, дохнуть некогда.

— И ты всё — на моего отца! — с горечью воскликнула Майя.

— Кто его знает. Мы люди маленькие. Нам — лишь бы нутрянку поставить.

— Что это такое — нутрянка?

— Внутренние стены, основные, несущие панели. На них, собственно, и держится дом. Точность тут нужна микронная и чтоб браку ни-ни! Я вот готовлю проект высотного дома, защищаться буду, и у меня выходит на каждые десять этажей, если допустить сантиметровое смещение, — ломающий момент силой в шестьдесят тонн. Представляешь?

— Нет, — честно созналась Майя. — Я в технике ни бум-бум.

— Прости, — опомнился Петр и тут же подумал о том, как это неловко — вот так забывать о других, лезть со своим, свое твердить. Майя ему про отца, а он ей — про «ломающий момент». — Прости, — повторил с нежностью, взял ее смуглую руку, поцеловал, прижал к своей щеке. — Зачем мы сейчас об этих делах? Ну их к чертям!