Этаж-42

Небо тем временем затянуло тучами, и можно было ожидать дождя, а то и первого снега. Днепр потемнел, чернильно-фиолетовые тона появились в его красках, даль была ветреной, пустынной — ни лодок, ни барж, ни речных трамваев.

Правый крутой берег вздымался над ними, как бастион, и казалось Найде, что там, за этой крутизной, пролегли стежки-дорожки, по которым ему уже не ходить, что там — жизнь, по которой пойдут другие, юные, неизвестные ему люди. Неужели это он стоял где-то здесь тридцать лет тому назад? И тогда тоже были эти кручи, свинцовое, в тучах небо хмурилось враждебно, и страшно было подумать, что к этому берегу ведут дороги, таящие смертельную опасность… Он знал, что там теперь — прекрасный город, что люди в том городе смеются, радуются, любят, что там много света, добра, доверия, там площади, и парки, и скверы для влюбленных. Отчего же эти тяжелые мысли о жизни, которую он отвоевал своей кровью, которой отдал свою молодость?

— … Вот и получается так, что подлость хочет верх над нами взять, — ворвался в раздумья Найды негромкий голос Климова. — Вы все колеблетесь, а Костик от своего не отступится.

— Я всем сердцем привязался к Ольге. Она мне дорога… — поднял глаза от поплавка Найда.

— Раз Костику вход открыт, значит, не дорога, — резко обронил Климов. Он горячился все больше. — Простите, может, вмешиваюсь не в свое дело, но все в вашей жизни как-то не так… С этим Гурским, с его плутнями, демагогией. Простите за резкость… Не могу, не могу… — Старик крепко завелся, щека его дергалась. — На комбинате сидит очковтиратель, а все восхищаются: какой герой, какой человек!

— Гурский — действительно сильный человек.

— Тем хуже. Он не только вредную линию ведет, но и развращает людей.

— Ну, это вы слишком, — через силу усмехнулся Найда. — Есть в нем и хорошее. Человек он деловой. Неплохо исполняет обязанности директора.

— Зачем вы меня убеждаете в том, во что сами не верите? — взглянул на соседа генерал — Сами же знаете, что у него и штурмовщина, и авралы, и приписки. — И, подумав минуту, вдруг спросил — А как там дела у вашего Петра? Кажется, он преподнес Гурскому хорошую пилюлю?

— Неизвестно, как с той пилюлей получится. Многое зависит от Петра.

— Петр свое сказал кувалдой. Запечатлено на пленке шосткинской фабрики, — съязвил старый генерал.

У Найды вдруг от этого разговора испортилось настроение. Если бы дело было только в кувалде. Перед кинокамерой Петя размахнулся крепко, и удар его может быть для Гурского весьма ощутимым. Но, кажется, Гурский уже начал готовиться к контрудару. Сильные у него козыри. Устоит ли Петр Невирко? Выдержит ли натиск его дочери? Вроде бы порвал с ней окончательно. Клялся Алексею Платоновичу, что навсегда. Знать ее не знает… Но сердцу-то не прикажешь. Звонила ему снова, просила, чтобы встретились. Подружку подсылала какую-то. И Гурский почему-то зачастил на их стройку. С Петром за ручку, уважительно, ласково. «Что нужно вашей бригаде? Как у вас с выполнением бригадного подряда? Не подводят ли смежники?» Тут задача: Гурский ли на свою доченьку нажимает, или она хочет через папу своего добиться, вернуть парня? Держись, Петя! Один порожек ты переступил, не согнулся перед сладенькими словами. Теперь будет порожек покруче — испытание твоей рабочей чести. Гурский тебе наобещает всего. Напустит туману. Эх, только бы голову парень не потерял!

— Итак, пилюля, говорите, еще не сработала? — с ехидным смешком спросил генерал, насаживая на крючок новую наживку.

— Ну, увидим… — Найда вдруг почувствовал уверенность. — Думаю, Петр меня не подведет. — И внезапно дернул удилище. На его крючке затрепетал увесистый, серебристо-матовый лещ. — Попался, миленький? Подслушивал наши разговоры? Погоди чуток, я с тобой поговорю по-другому. — Он снял с крючка леща, подержал в руках, любуясь серебристой чешуей и радуясь его весу. Потом бросил леща в металлическую сетку и подсел к своему старому другу:

— Если бы можно было выловить зло одним махом, мы бы с вами потрудились, Афанасий Панкратович, — сказал Найда и добавил строже: — Не век же будут прощелыги и карьеристы существовать.

Возвращались домой ночью. Город сверкал огнями, крутые его склоны ожили, повеселели, от мощного электрического света веяло теплом, было в этом что-то обжитое, надежное, привычное. Рыбакам казалось, что они прибыли из океанского путешествия. Хоть и промокли, замерзли, с окоченевшими руками — ступили на землю с чувством хорошо выполненного дела. И причиной этого была, пожалуй, не рыба, привезенная в металлическом бачке, — настроение это создала откровенная мужская беседа, длившаяся между ними целехонький день. Правда, едва не поссорились, однако в главном пришли к согласию: злу уступать нельзя! Зло нужно брать подсаком, а если не поддастся — то и на крючок, безжалостно и решительно. Одним словом, как на фронте было, когда проклятый фашист не сдавался.