Этаж-42

Но Майя упрямо покачала головой: она хотела говорить только об отце, хотела его защищать, оправдывать, потому что никто, кроме нее, не знает истины и никто за него не заступится. Слезы стояли у нее в глазах, она сидела рядом с Петром обиженная и возмущенная, и ему стало невыносимо жаль ее. Он внезапно ощутил свою вину перед ней, вину потому, что его любимая женщина ни у кого не может найти защиту, никого не может убедить в своей правоте.

— Ты не принимай все так близко к сердцу. — Он взял ее за плечи, ласково поглядел в глаза. — Не переживай так… Прошу… Все устроится.

— Спасибо, я верю тебе, — тихо сказала Майя.

— Главное, чтобы у нас все было по-настоящему.

— А почему бы не быть? — вдруг оживилась Майя. — Мы с тобой как-нибудь договоримся.

Слово «как-нибудь» вдруг больно резануло его по сердцу. Внезапная перемена настроения у Майки и виновато-лукавый взгляд из-под ресниц удивили Петра. Что все это значит? Ведь они должны начинать все с самого начала: жить по правде, отбросить ложь и все-все с самого начала.

И тут его, словно молния, пронзила мысль: как-нибудь с Голубовичем и как-нибудь с ним! Потому и «как-нибудь», что ничего определенного, настоящего. Говорила об отце, о матери, о детстве, потом они пили вино, слушали музыку, обсуждали строительные проблемы — и ни слова о главном!

— Ты сказала, что мы как-нибудь договоримся. Объясни. И вообще, что происходит? Твой звонок… Нет Голубовича… Ты свободна или нет?.. — Он еще раз твердо повторил: — Свободна или нет? Вернулась по-настоящему или это так просто?..

Майя посмотрела на него отчужденным, холодным взглядом. Сперва, видно, не понимала, о чем он спрашивал. Потом все поняла. Голос ее стал раздраженным, почти злым:

— Не будь нудным, Петя. — Взяла его за руку, притянула к себе. — Я вернулась. У нас с тобой свой закон и свои нормы. Все остается по-прежнему.

Он смотрел на нее растерянно. Подкрадывался страх услышать самое худшее. Как это по-прежнему?.. Он мчался сюда с верой, был полон надежды…

Она успокаивающе погладила его руку.

— Будем иногда встречаться, Петенька. Та самая Зина, у которой мы когда-то ночевали… Она всегда даст ключ. Это даже лучше: таинственно и романтично.

Теперь все ясно. Страх был не напрасным… Таинственно и романтично… Никогда не представлял себя в роли любовника, да еще и узаконенного. Петр вырвал свою руку, которую она нежно гладила.

— Не думай, что так будет вечно… Ты ведь понимаешь… Любовь требует жертв. А потом, Голубович очень болен…

Он вскочил на ноги, отяжелевший, почти разбитый. Глаза его сузились, а лицо передернула гримаса.

— Жертв? Тебе мало моих жертв?.. — И, выбежав в коридор, сорвал с вешалки свою синтетическую куртку. Отворил дверь и крикнул через все комнаты, в пустоту, в теплый мрак настороженности: — Не смей звонить!.. Знать тебя не желаю!..

* * *

Бывает, что зима уже где-то близко: хмурятся тусклые рассветы, дует холодный ветер, гонит опавшие листья, вздымает волну на Днепре, и кажется, вот-вот посыплет снег и все вокруг побелеет, затрещат лютые морозы. И внезапно, как сегодня, — все залито солнцем! Воскресный день пронизан солнечным светом, на улицах толпы народа, на Днепре снова зарокотали моторные лодки и речные катера, позабыв о ноябрьской поре, отправляются друг за дружкой в устье Десны, на Днепровское море, везут на своих палубах горожан, спешащих отдохнуть на лоне природы после трудовой недели.

Отправились на своем «дредноуте» и старые друзья — Алексей Платонович Найда и Афанасий Панкратович Климов.

Найда правит, сидя у мотора. Климов готовит рыбацкую снасть. В этом деле он мастак. И, конечно, рассказывает давние фронтовые истории: серьезно, без шуток и ухмылок, как водится подчас у иных рубак, желающих немного покрасоваться перед молодежью. Командовал дивизией, тысячи людей посылал в бой. Даже теперь, через столько лет после войны, помнятся ему горести утрат, щемит душу память об ушедших навеки друзьях. Глянет, бывало, на убитого молоденького бойца, парнишку лет семнадцати, и как подумает, что на белом свете и пожить не успел, ни одной девушки, верно, не поцеловал, — так сердце кровью обольется, камень ложится на душу. Он всегда перед атакой приказывал не жалеть снарядов, ругался, если артиллеристам своевременно не подвозили боекомплекты.

Помнится, в сорок первом под Москвой он, тогда командир стрелковой дивизии, прибыл на КП танкистов, в деревню, растянувшуюся вдоль шоссе. Немцы перли как оглашенные. Выходили уже на Можайское шоссе, били из всех орудий, десятки танков на километр фронта. Ну, и понятно, какое было настроение у наших бойцов. Позади Москва, столица, Красная площадь… Мавзолей!.. Когда полковник Климов вбежал в землянку командира приданного ему танкового батальона, то застал там невеселую картину: комбат, плечистый, в кожанке, в шлемофоне, — видно, только из боя, — приказывал молоденькому лейтенанту выходить на огневой рубеж и в бешенстве кричал, что застрелит подлеца за трусость.

«Что тут у вас?» — спросил Климов у представительного комбата.