Этаж-42

— То, что мы здесь услышали, для меня лично огорчительно вдвойне, — начал он не спеша, взвешивая каждое слово. — Плохо, что у нас еще возможны подобные случаи. Но еще хуже терять товарища. Да, да, терять товарища! Ведь мы, по существу, потеряли нашего товарища. Мы дали ему скатиться в трясину эгоизма, своекорыстия, мы проглядели тот момент, когда он связался с недостойными людьми. — В комнате зашумели, послышались недовольные голоса рабочих. Гурский почувствовал эту реакцию и тут же смягчил тон. — А ведь я возлагал на Петра огромные надежды. Не правда ли, Петр? — послал он через головы полный горечи взгляд на Невирко. — Думали, бригадиром будет, кончит институт, защитит смелый проект. И вдруг отвратительная история с этой дачей!

— Какая история? — крикнул кто-то из задних рядов. Гурский патетически развел руками:

— Собственно… в точности мне не известно. Пусть он объяснит сам. Не хочу наговаривать на парня, но слышал… — Гурский взглянул с неподдельной искренностью на Невирко, — ты сцепился на какой-то даче с хулиганами. Скажи, Петр, что произошло? Мы поручили тебе проконтролировать доставку цемента нашим субподрядчикам, а тебя вон куда занесло! — Гурский увидел побледневшее лицо Невирко и быстро перешел на отеческий тон: — Я уверен, что история пустяковая. Раздувать ее не следует. Но и Петру Онуфриевичу мы должны сказать: дисциплина есть дисциплина! Труд каждого и труд коллектива — единое целое. Вот почему я так горько воспринял сейчас…

Невирко сорвался со стула. Казалось, еще мгновение — и он бросится на лгуна и предателя. Но холодный голос рассудка сдержал парня. «Тогда все пропало! Тогда ничего не докажу!»

— Товарищ Гурский! — произнес он внезапно охрипшим, чужим голосом. — Вы правы. Дело это пустяковое. А мне, дураку, хорошая наука будет…

Председательствующий, по-видимому, что-то почувствовал:

— Даю слово Петру Онуфриевичу. Для справки, так сказать. — И глянул на него выжидательно. — Ну, говори!

Петр уставился в потолок. Вертел в пальцах сигарету, на щеках его перекатывались желваки. Люди начали переговариваться. Непийвода помрачнел:

— Это как же тебя понимать? Почему молчишь?

— А никак, — ответил, криво усмехаясь, Петр. — Следствие по делу о дачах не закончено. От последнего слова обвиняемого отказываюсь.

— Издеваться надумал?

— Никто не издевается, — с тоской в голосе бросил Петр.

— Ну, знаешь… Мы таких видели! — гневно произнес Непийвода и начал нервно перекладывать на столе бумаги. Потом уперся кулаками в стол. Лицо его залилось густой краской. — Мы, если хочешь, и на дверь можем указать.

— Да? — совершенно неуместно переспросил Петр. Окинул тяжелым взглядом заполненную рабочими комнату, пожевал губами, зачем глянул с горечью на Непийводу и сказал едва слышно — Вас понял. В бригаде мне не место. Подаю заявление об уходе! — И быстро вышел из прорабской.

Долго бродил потом Петр по городу. Был словно в угаре. Незаметно подкрадывался май, деревья стояли кружевные, опушенные нежной листвой. Какие-то девушки смеялись возле автоматов с газированной водой, и от них веяло молодостью, беззаботностью. Припомнилось, с какой грустью вчера в лесу смотрела на него Полина. Будто предчувствовала, что так случится. Или даже была уверена, что так, а не иначе. Все это знали, всем было ясно, и только он, наивняк, полагал себя счастливым, только он не видел надвигающейся беды. И эти дурацкие Виталькины намеки! Ну да, Виталька. Намекнул ему, что он, Петр, ищет легких путей в жизни. Легких путей! С монтагой и нивелиром — легких путей! Ради кого? Слепцы, безжалостные слепцы и завистники! Если бы он хотел легких путей, получил бы все сразу. Продал бы всех сегодня и получил…

Непостижимым образом он очутился возле Полининого дома, простенького пятиэтажного здания уже устаревшего типа… Он же вовсе не собирался заходить в этот дом, но что делать! Почему-то ноги сами принесли его сюда. Проведать бы ее, ой как хочется проведать, постучаться в дверь на третьем этаже. Зайти в уютную комнату. Но, может быть, Полина с моряком. Вдруг у нее гость? И как раз в эти минуты попивает себе чаек. Рослый… в офицерском кителе… Он уже чувствует себя здесь как дома, хозяйничает на кухне, моет посуду, выносит мусор… Так зримо все это представилось Петру, что даже дыхание перехватило, и он почувствовал невероятную ревность. Пускай распивают чаи, а он все равно зайдет!

За дверью послышались торопливые шаркающие шаги, щелкнул замок, и в дверях появилась мать Полины: сгорбленная, худая, с гладко причесанными седыми волосами. Как-то даже не подумал о ней раньше, забыл, что она приехала из села к дочери за младшим сыном. Разглядывала его с удивлением и, как ему показалось, настороженно, почти враждебно. Зачем, мол, явился! Были еще незнакомы, но она, верно, слышала о нем от дочери.

— Поля на родительском собрании, — проговорила тихим, усталым голосом.

— А… скоро вернется? — спросил он.

— Кто его знает, — пожала плечами мать. — Теперь подолгу сидят. Саша болел, много пропустил, не по всем предметам у него оценки…