Это Фоме и мне

Но всё оказалось неожиданно плохо. Когда хлебный шарик был уже готов, с большими предосторожностями открыли баночку из-под крема и — о, ужас! все вошки были там совершенно мёртвыми. Сколько ни ковыряла Вика их травинкой, они не подавали никаких признаков жизни. Она вытащила под брезгливое гримасничанье Лариски одну вошь себе на ладонь — но та была настоящим трупом.

— Эх ты, — на глаза Вики навернулись слёзы, — они все умерли из-за тебя.

— Это ещё почему?

— Ты всё боялась, что они разбегутся, на тебя напрыгнут. И крышку так завинтила, что им воздуха не осталось!

— Это были меры предосторожности…

— Они бы и из коробка не выскочили… А теперь вот что делать… Вика понюхала баночку. — И что у тебя в этой банке за крем был такой ядовитый? А, понятно… Конечно, нанюхались. А им, маленьким, много разве надо?

— Как людей кусать, так они не маленькие… — Лариске хотелось оправдываться и найти какой-нибудь аргумент против вшей.

— И не перепрыгнули бы они на тебя, у них же и крылышек нет, всхлипнула Вика. — Тоже мне, сюся-муся.

И она грустно побрела к Фоме, оставив Лариску ждать в сквере. Купила по дороге бананов, как гостинцев, себе банку пива, выпила его быстро и решила съездить к Брысе ещё раз — вдруг на Рафике Гусейнове новые вошки завелись.

И к окну Фомы подошла уже весёлая-весёлая.

НА ПРЯМОЕ ПОПАДАНИЕ ИГЛЫ В ВЕНУ

И вот пошли дожди. Мало радостное состояние Фомы подошло к своей критической точке, а анализы никак не давали повода к сборам на волю. Был пятнадцатый вечер пребывания в больнице, шоу затягивалось, и Фома даже выгнал ординарца Сергуню, пришедшего, как обычно, поговорить, вон из бокса. Никогда прежде Фома не поддавался таким эмоциям. Он встал возле окна своего полуподвального помещения, щелчком согнал таракана, пробирающегося к съестным припасам, и стал смотреть на дождливую улицу.

«…Грустен должен быть человек и растерян — чтоб не сумел возгордиться. Который год я вижу холодное лето, мокрую зиму, бесстрастные дни. Это уже даже не актуально. Тёплый снег давно стал синонимом грустных вечеров и пустых скитаний в пространстве. Господи, я мог бы всего этого не замечать. Но, кажется, я уже давно завяз где-то внизу. Вот и хожу, как дурак, по своей скучной жизни и угасаю. Или не угасаю (естественно), но сейчас это уже не я. А так всё хорошо, я люблю людей, они любят меня, вот только что с этим делать — не знаю…»

Мысли Фомы прерывает Палёнова, которая пришла посоветоваться, поступать ли её сыну, кажется, в Интерпол, Фома даёт ей спокойным голосом какие-то рекомендации, и она озабоченно уходит, оставив на кровати стопку газет. Фома просматривает несколько, но ни одна из них не соответствует его вкусу и принципу — их нельзя читать в туалете. Фома ограничивается сигаретой, моет руки и снова встаёт смотреть в окно. Там всё без изменений. Тогда Фома идёт в номер Мхова и Лишайникова, садится там на кровать и начинает общаться.

Мхов помахивает невзначай часами Casio, Фома обращает на них внимание, хвалит Мхова за правильный выбор, Лишайников рассказывает два анекдота, Фома выпивает стакан минеральной воды, время идёт.

— Мхов, скажи, у тебя любимая девушка была? — обращается Фома, глядя ему прямо в рыженькое лицо.

Мхов, 16–17 лет от роду, грустно вздыхает, и выражение лица его удаляется в воспоминания:

— Ах, была. Очень давно…

Лишайников презрительно смеётся, Фома успокоительно говорит: «Ну ничего, Мхов, ничего», сидит у них ещё какое-то время, а затем уходит. По дороге в бокс ему попадается Сергуня, Фома тут же его прощает, даёт посмотреть журнал с женщинами, отобранный у малолетних узников, и заходит к себе.

За окном на улице успел закончиться дождь, немного прояснилось, солнце садится по ту сторону корпуса. Соседнее здание морга покрывается естественной бледностью; любовь к жизни оставляет пределы больницы. Гоняясь по палате за комарами, Фома размышляет о своей болезни — кому это выгодно. Выясняется, что никому, абсолютно никому. Но завтра обещала приехать Вика. Фома накрывается с головой одеялом и засыпает.

… - Это опять мы, привет. — Вика просунула голову в дверь «второй соматики». — К тебе можно?

Брыся стояла возле какого-то мужчины, вероятно, врача, она только кивнула и продолжала его внимательно слушать. Лариска и Вика остались ждать её в коридоре. Они пришли утром, хоть и знали, что Брыся работает утром более активно. Просто у Вики сегодня был выходной, а Лариска, как студентка, вообще была свободна целое лето. Вика не хотела терять день.

— Ну что там Брыся, я прямо не знаю, не может выйти? — Лариска была недовольна. Ей вообще не нравилось посещение больниц, просто ей больше нечем было заняться, поэтому она снова сопровождала Вику.

— Ну погоди. Брыся же работает… — сказала Вика.

— Тоже мне, работает. А мы тут стоим, заразу ловим. Ишь, надо же, доктор Брыся.