Это я тебя убила

Сажусь на постель, но сама мысль о сне вызывает пока лишь волну паники. Ладонью – не дрожащей, но предательски похолодевшей – веду по простыни, по подушке, точно надеясь нащупать, поймать, раздавить притаившиеся кошмары. Увы… ими фантомно пропахли ткани, пух, даже древесина изголовья. И воздух. Я ничего тут не сделаю. Поэтому просто взбрызгиваю белье маслом лаванды, после чего наспех одеваюсь, открываю окно и выхожу в коридор.

Часовые смотрят недоуменно-осоловело. Я киваю им и говорю, что у меня бессонница. Они стучат кулаками по фибулам и вроде больше не реагируют никак, но, уже преодолев поворот и пару лестничных пролетов вниз, я различаю лязгающие шаги за спиной. Достаточно далеко, но они есть. Вряд ли кто-то из целеров оставил пост на этаже, скорее прошелся до ближайшего праздношатающегося дозорного и велел составить мне компанию. Дозорных теперь много, всюду. Они делают обходы, надеясь то ли поймать несостоявшегося убийцу Плиниуса, то ли предотвратить новые беды, то ли и то и другое. Разумно. Я даже сделаю вид, будто не замечаю преследования, ведь если подумать… я рад. Я еще не сошел с ума настолько, чтобы сны о Плиниусе вселяли в меня что-то, кроме отвращения. Я не имею отношения к его ранам. А значит, тот, кто имеет, действительно может быть рядом. Впрочем, если это все же я…

Нет, нет, я же был с Орфо!

А та моя часть, которую уничтожил Скорфус? Могла она как-то… собраться из ошметков? Или, может, кто-то мог собрать ее?

Сквозняк лениво проходится по моим волосам, точно в них зарывается властная рука. Останавливаюсь посреди лестничного спуска, буквально ступенях в пяти от шестиугольного атриума. Из окон на его мозаичный пол падает розовато-сизый свет: луна уже не кровавая, но еще и не вернула нормальный голубоватый оттенок. Портреты в рваных отблесках словно сияют: Плиниус – величием, Лин – надеждой, Орфо… Орфо сияет просто, и на нее я смотрю дольше всех, думая даже приблизиться и коснуться полотна ладонью. Не знаю зачем.

Злясь на себя за эти детские глупости, скольжу взглядом дальше – к лебединому фонтану, к бестолково гнездящимся возле него креслам, которых стало примерно вчетверо больше: ждут гостей. Вода кажется красной, и чтобы избавиться от этой иллюзии, приходится передернуть плечами. В тот же миг ноги подводят – будто кто-то ударил под колени, – и я почти кубарем лечу вперед. Чудом успеваю слегка извернуться: падаю, ничего не разбив, но прикусив язык и потянув левую кисть. Издаю слабый стон скорее досады, чем боли, и из тени за фонтаном тут же выходит еще пара встревоженных целеров. Отмахиваюсь: все в порядке, загулялся и сплю на ходу. Они упорно смотрят, но я даже не спешу подниматься. Плевать, какой у меня вид, я лежу хотя бы не ничком. Если бы мог, поднял бы табличку вроде «Я не умер, просто устал». Ладно… все это ерунда. И надо убираться отсюда, ведь я уже слышу из других тенистых закутков сдавленное фырканье. Атриум большой. Тут может прохлаждаться, манкируя обходами, еще не один солдат.

Отогнав мимолетный порыв выйти в сад и уже двинувшись обратно наверх, все же оглядываюсь – посмотреть на портрет Орфо еще раз, немного успокоиться в синеве ее глаз, заметной даже сейчас. Слабо улыбаюсь. Она вся – и из-за этого оттенка радужек и туники, и из-за легкого серебра в темных волосах – немного похожа на море. Это завораживает. Она… дива.

Отворачиваясь, случайно задеваю взглядом и четвертую картину в атриуме. Насыщенный натюрморт: гора апельсинов, пара медных кубков, убитый кабан и цитриновое ожерелье, брошенное поверх окровавленной шерсти. Валато Каператис любила все это – хорошие вина, апельсины, дичь и необычные украшения, поэтому ее парадный портрет заменили именно таким полотном. Жмурюсь, зябко ежась: образы будто врезались в сетчатку глаз. Так ли далеко гирийцы ушли от игаптян, строящих своим мертвым пирамиды и забивающих отдельные комнаты этих пирамид пищей, драгоценностями, тканями?

На одной из лестничных площадок от меня шарахается тень – мой зазевавшийся целер-конвоир, точно. Его мерные шаги снова звучат сзади, стоит одолеть еще ступенек двадцать, потеряться взглядом в полотнах и барельефах. Главная лестница замка могла бы быть музеем – столько всего украшает пролеты. Только попав сюда, я терялся среди лиц богов, силуэтов атлантов, тонко вырезанной из камня листвы. Эта лестница словно существует отдельно от всего прочего – угрюмых коридоров, узких бойниц, крутых башенных спусков и особенно – грязноватого, прокопченного нижнего этажа, обжитого стражей и прислугой. Даже горят здесь не свечи, а лампоны – маленькие огоньки в прозрачных шарах. Они родом с болот Дикого континента, что-то среднее между насекомыми и лишайниками. Красный народ придумал селить их под стекло, как капризные цветы, а все, что им нужно для хорошего самочувствия, – чтобы в банки иногда подливалась болотная жижа. Красивое место, хотя в первый год здесь я ненавидел его: слишком напоминало о богатом поместье хозяина.