Это я тебя убила

Хорошо… хорошо. Пара вопросов поддается объяснению. Какая-то часть меня все еще зла на Орфо – эта злость оживает при каждом подобном помутнении, при каждом кошмаре, полном криков, при каждом предательстве тела, извлеченного из пещер. Закономерно… разве нет? Как я могу не злиться, как могу не жалеть себя, как могу хотя бы украдкой не представлять другую свою судьбу, счастливее, проще? На всепрощение не способны даже боги, а я лишь человек. К тому же прошло мало времени. Я не знаю, на что рассчитывала Орфо, точнее, знаю: на несколько недель, в ходе которых я или мы оба вернулись бы к более-менее прежней жизни, но… но… у нас столько нет. Путь к примирению, который мы преодолели всего за пять дней, удивителен, невероятен, почти подобен чуду, как бы ни мешались в нем боль и тепло. Но уже послезавтра Орфо коронуют. Иначе Плиниус, скорее всего, умрет; правила уже сужают круги, не давая ему выздоравливать так, как мог бы его сильный организм.

Его лицо сегодня на рассвете было совсем серым, с проступающими под кожей черными венами. Медик, проводивший ночь рядом, поднял тревогу, прибежало несколько меченых целителей, и их прикосновения стерли чудовищный… морок? Знамение. «Торопитесь». Целители отдали Плиниусу свои жизненные силы. День они проспали как убитые, тоже с серыми лицами, и вышли на ночное бдение только недавно. Орфо не знает таких деталей, но, видимо, чувствует. Потому и торопится, я знаю, что приглашения иностранным послам она велела писать еще в первое утро своего Кошмарного беспамятства. Завтра гости прибудут, почти все. Игаптяне, желтый народ, черные с островов, соседи с южной оконечности Континента Святой Горы, может, даже кто-то из красных – вроде бы они как раз пригнали пару торговых кораблей, а на торговые корабли за компанию с торговцами часто ступают любопытные вожди. Ждать недолго. Орфо не отступится, а я… я…

Что я почувствую в миг, когда ей на голову возложат венец? Что? А если приступ отчаяния от дурноты и кошмаров, если в висках застучит: «Нет, ты сделала со мной слишком многое, разве ты безгрешна?!» Все происходит в сердце – так она сказала сама. Но кроме сердца, с которым многое мне понятно, есть мысли. Они… сильнее? Какая часть меня так похожа на Бессонную Душу, какая никак не успокоится, не примет ни раскаяние Орфо, ни то, как бесконечно она изменилась и как не похожа на отчаянную дикарку, отправившую меня в Подземье? Какая считает все эти поцелуи, прикосновения, воспоминания пустой грязью? И откуда она? Когда Орфо рядом, когда наши пальцы или дыхания переплетены, эта часть ведь замолкает, убирается подальше, подавленная… волей моего сердца? Но стоит мне остаться одному, особенно в темноте…

А может, это твой последний разум, может, не целиком ты превратился опять в раба, покорно ползущего за своей – не своей, твоей она точно не будет, – принцессой?! Может, это она подавляет твое сердце волшебством? Борись!

Взвыв сквозь зубы, вздрагиваю, выпрямляюсь, делаю очередной глубокий вдох. Кто ты? Что тебе надо?! Резко сдвигаю засов и, боясь обернуться на тени и зеркала, распахиваю двери. Стены блестят. Я пришел в оружейную, мог бы и вспомнить или хотя бы догадаться. Что еще из этих давно обезлюдевших помещений всегда запирают на ночь, особенно сейчас?

Их здесь много – мечей и секир, щитов, кинжалов, стилетов. Есть дары других краев – катаны Ийтакоса, неуловимо похожие на задремавших лисиц, и шипастые булавы – их поднесли физальские наместники, в том далеком прошлом, где Физалия была еще колонией. Что-то скучает десятилетиями, потому что фатально пострадало в сражениях. Что-то ждет счастливого часа, точнее, той своей единственной в году недели, когда будет снято и начищено, и попадет в крепкие руки, и сшибется с другим оружием в гладиарном поединке. А что-то живет заурядную жизнь: покидает стены каждый раз, когда замковым обитателям нужно потренироваться.

Есть немного оружия, которое не спутаешь ни с каким другим. Секира Плиниуса, покачивающаяся на тяжелых цепях, безмолвна и тускла: неживая, но будто чувствует беду с хозяином. Меч Илфокиона – длинный, чуть зазубренный от частых боев, с расширяющимся к концу клинком – надменно, но столь же безжизненно сияет золотом по рукояти. Зато Финни возбужденно звенит: что, узнала меня? Могла, она ведь, при всей серебристой филигранности, остром жале и идеальной форме, будто созданной для Орфо, – скорее большая собака, чем священное творение Фестуса. Я иду навстречу, а она мелко дрожит в узких скобах, лунный свет на острие начинает походить на солнечный, звон крепнет. Финни скучно. Вот только я все равно не смог бы взять ее, даже если бы захотел, она знает только одну руку, как прежде знала…