Это точно не подделка? Откровенный рассказ самого известного арт-мошенника

Вернувшись домой через несколько дней, я содрал старую краску и покрыл холст гипсом, который приготовил, соединив мраморную пыль с клеем из кроличьей шкурки – вареной кожи, суставов и сухожилий кроликов – рецепт, которому более 2000 лет от роду. Я смешал его с нехимическим отвердителем и нанес его на холст, дал ему высохнуть, а затем отшлифовал. Я повторил процедуру несколько раз, слой за слоем, и когда поверхность стала гладкой, нанес немного свинцово-белой краски, шлифуя ее до тех пор, пока поверхность не стала ровной, не заиграла почти прозрачным свечением.

Наконец, холст был готов. Я позвонил Лоре и рассказал ей, к какой новой работе вот-вот приступлю. Она ответила, что рада слышать такие новости, пообещала связаться со своим контактным лицом, но разговаривала рассеянно, звучала обеспокоенно, как будто я прервал ее во время чего-то важного. В любом деле есть другая, менее превосходная сторона, и с такой стороны я Лору еще не видел. Пока я пребывал в своем мире с Караваджо, все казалось безупречным. Возвращение в реальный мир из мира прекрасного всегда напоминает контрастный душ.

Я задумывал «Караваджо» как дерзость, хотел продемонстрировать свои таланты, в очередной раз самоутвердиться, но все чаще моей игре мешали посторонние силы.

Глава 16. Все летит к черту (1988)

Для большинства моих приятелей кокаин[43] превратился из чего-то веселого и захватывающего в скучный, почти ежедневный ритуал. Мы могли не спать всю ночь, любовались восходом солнца и говорили, говорили, говорили, слушали и повторяли собственную чушь.

Когда ты под кокаином, кажется, что ты исключительно умный и интересный человек, но на самом деле тебе просто скучно, ты уходишь в себя.

Иногда сознание проясняется, и ты осознаешь, какую несешь ерунду, начинаешь понимать, как глупо выглядишь, и все равно просто продолжаешь трепаться. Я ненавидел эти разговоры, ненавидел просыпаться по утрам, скрипя зубами. Я терпеть не мог искать повсюду наркоторговцев, чтобы купить кокс. Я презирал себя за то, что потерял прежнюю жизнерадостность, умение искренне веселиться. Я все чаще размышлял: «Как я мог так бездарно потратить жизнь: сидеть, будучи обсыпанным порошком, и часами нести бог весть что?»

После тусовок я обычно шел в свою студию напротив «Персика», рисовал до трех или четырех часов утра, а затем с восходом, около шести, ложился спать. В час или два пополудни я просыпался, пил кофе и вспоминал, что делал накануне вечером. Обычно ничего хорошего. Меня угнетало, что из-за разгульного образа жизни страдало мое творчество. Нездоровье и недосып усугубляли депрессию, и она нарастала, как снежный ком. Порой я смотрел на работу, сделанную накануне вечером, брал тряпку и растворитель и снимал краску. Иногда я совсем закрашивал то, что сделал. А бывало и так, что я окончательно все портил, и мне приходилось переносить все заново на чистый холст.

Я выходил на улицу за газетой и видел, как мои соседи возвращаются домой со своими детьми, как обычные люди работают, занимаются повседневными делами – все это тоже угнетало меня – быть не в ладах с окружающими, оторванным от реальности. Иногда я просто нечеловечески уставал; кокаин[44] лишает организм витаминов и минералов, и я просто валялся без дела и без сил. Належавшись, я принимал душ и готовил себе что-нибудь поесть. Не хотелось выходить из дома – это всегда слишком утомительно. Мне опротивело находиться среди праздности и бессмысленности. Я не готовил ничего стоящего, разогревал стейк или гамбургер, потом смотрел телевизор или дремал.

Наконец, примерно в пять часов я отправлялся в «Персик», выпивал пару стаканчиков и начинал все сначала.

Там всегда был кто-то из знакомых, с кем можно было потусоваться. Мы выпивали и прикидывали, куда пойдем ближе к ночи – в «Слепую утку», чтобы сменить компанию, или в «Бакстер» послушать живую музыку. Без кокаина не обходилось. По большей части мы покупали его в «Персике» или останавливались по дороге, хватало грамма или восьми шариков. Мы были молоды, постоянно тусовались с девушками, а в тех недостатка не наблюдалось, особенно когда на сцену выходил кокаин[45].

На исходе ночи я шел в свою студию и рисовал до тех пор, пока наконец не укладывался с восходом солнца спать. Я просыпался от яркого, ослепляющего раздражающего солнечного света и ехал обратно в квартиру. Даже представить себе нельзя ничего противнее, чем просыпаться с похмелья под голубым небом, льющим на тебя теплый, все проясняющий свет. Я возненавидел солнце, как вампир, – теперь оно ассоциировалось у меня с отвратительным самочувствием, мысленным перебором глупостей, которые я сказал или сделал предыдущей ночью.