Это только ступени

Миша почувствовал, что прямо сейчас публика была на пике восприятия. Они уже достаточно согрели себя водкой и шампанским и жаждали того, чтобы их душа «развернулась». Миша понимал это так, что в каждом человеке живёт бродяга, цыган. Он выходит на сцену души тогда, когда ему есть куда идти, есть простор. Вот сейчас он рвался из заточения, требовал «развернуть» душу подобно степному ковру и поскакать куда глаза глядят, отпустив вожжи чувств. Миша перемигнулся с музыкантами и заиграл вступление к «Венгерке». Публика, услышав знакомый мотив, встрепенулась, одобрительно захлопала, загудела. Певец Яша Кац, подкатив глаза к потолку, томным голосом затянул известный уже полвека текст Аполлона Григорьева:

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли…

С детства памятный напев,

Старый друг мой — ты ли?

Как тебя мне не узнать?

На тебе лежит печать

Буйного похмелья,

Горького веселья!

Миша негромко подпевал и умудрялся вставлять искусные вариации. Пальцы сами собой, как ловкие лапки паука, бегали по струнам, ткали мелодию. Его семиструнку заглушал рояль, забивала пронзительная скрипка, но ему было всё равно. Он сейчас был частью лошадиного табуна и скакал вместе со своими братьями по бескрайней весенней равнине, подставляя гриву тёплому ветру. Свобода — вот о чём пел ветер! Вот о чём сейчас пели и играли музыканты оркестра. Свобода — вот чего не было у этих несчастных людей, пришедших попить и поесть. Вот что им нужно дать! Он видел, как на глазах посетителей начинают блестеть росинки слёз. Это хорошо. Слёзы очищают душу — верил он. Так плачьте, выплачьте горе утрат: дома, родных, близких, прежнего уюта, уклада, тепла и сытости! Эй, отвяжись! Пляши и живи, и дыши сейчас! Где-то раздался звон разбитого бокала. Вскрикнула женщина. Зачем кричать? Хорошо же! Это на счастье! Бей, не жалей!

Шумно скачут сверху вниз

Звуки врассыпную,

Зазвенели, заплелись

В пляску круговую.

Словно табор целый здесь,

С визгом, свистом, криком

Заходил с восторгом весь

В упоеньи диком…

Мелодия убыстрилась, отдельные господа офицеры пустились в пляс. Эти-то каждый день ходят под пулями. Они давно уже всё отпустили. Другие ещё чопорничают, сдерживаются. Ничего! И вас по ветру пустит война! Лучше пляшите, пляшите, пока вам играют! Не жалейте денег, сорите ими, пускайте, пускайте по ветру! Хорошо! Ай, как хорошо! Гуляй, разгуляй!

Уходи же, уходи,

Светлое виденье!..

У меня огонь в груди

И в крови волненье.

Милый друг, прости-прощай,

Прощай — будь здорова!

Занывай же, занывай,

Злая квинта, снова!

Песня начала стихать. На лбу у певца Яши Каца блестел трудовой пот. Миша чувствовал, что публику попустило. Танцоры садились на места, утомлённые и счастливые. Всем стало легче. Значит ещё один вечер прошёл не зря. Вот только жаль, что лопнула первая струна. Струны нынче дороги.

2.

Как и большинство мужчин в расцвете своих сорока лет, Миша нуждался в обществе дам. Дамы находили его привлекательным, и частенько назначали Мише рандеву. Иногда это приглашение бывало озвучено непосредственно, страстным шёпотом на ушко, но скромницы чаще передавали записочку с адресом, вставляя её в букет цветов. Помимо любовных утех дамы частенько его подкармливали, и Миша таким образом экономил много денег. Конечно, он был разборчив, и не шёл по первому зову. Но порою уступал настойчивости. Как в этот раз, когда миловидная брюнетка в сиреневой кофточке и плиссированной юбке выше колен снова и снова приходила на его полночные бенефисы, плакала и дарила цветы с адресом. На пятый раз он сдался. И вот сейчас он брёл по вечернему Ростову, по улице со странным названием Богатяновка, спускаясь от Большой Садовой прямо к Дону. Искомый адрес был уже близко.

Ночь была тихая и безлунная. Шёл слабый снежок. В отдалении лаяли собаки, фонари горели не везде. Встречные смотрели настороженно. Мише стало немного не по себе, когда он подошёл к кованным решётчатым воротам, закрывающим вход во двор. В воротах была калитка, она была приоткрыта. За калиткой царил непроглядный мрак.

Миша вошёл во дворик и осмотрелся. Со всех сторон на него глазели зашторенные окна, вверх уходили кованные лестницы. Кое-где в окнах горел слабый свет керосиновых ламп. Электричества в этой части города не было. На лестнице сидели коты и сверкали на него глазами, словно спрашивали: «Ты что здесь забыл, чужак?»