Это только ступени

— За меня нечего бояться. Будто я маленькая! Будто ничего не понимаю! Но — у меня есть мой долг! Или думаешь, что он есть только у мужчин?

— Ксю, прости, но по моему мнению, твой первейший долг — уважать мужчин, а родного отца — тем более.

— Он кричал на меня! Называл сумасшедшей! Идиоткой! Сказал, что я тронулась из-за Дроздовского, представляешь?

— Что? Ксю, прости, при чём здесь покойный Дроздовский?

Ксения всхлипнула. Георгий нежно обнял её. Некоторое время он чувствовал, как её хрупкое тельце сотрясается от рыданий. Наконец она стала затихать.

— Ксю, расскажи пожалуйста. Представь, что я твой исповедник.

— Гоша, помнишь, как мы читали с тобой одни и те же книжки, про рыцарей? Вальтера Скотта, Сенкевича? Как ты мне нараспев декламировал Мелори?

— Помню, Ксю, конечно, помню…

— Я же всё принимала за чистую монету. Всё-всё. Что в мире именно так и происходит. Что благородные рыцари, даже получив раны, выживают по сердечным молитвам возлюбленных. И одерживают победу. Повергают зло. Ведь так?

— Так, но…

— Передо мной на больничной койке лежал такой рыцарь. Да, Михаил Гордеевич… Я ухаживала за ним, меняла повязки. Видела, как он мучился, бредил. Я решилась его спасти. Стала молиться за него, как молилась бы его возлюбленная. Ведь у него никого не было. Перестала думать о ком либо, кроме него. Забыла о Пете…

Я так верила в чудо! Но чуда не произошло. Он умер. Говорят теперь, что из-за докторов. Из-за нас. Мол, мы не спасли. И ещё…поняла, что в книгах всё врут. Здесь сплошная подлость, низость и трусость.

Георгий был потрясён исповедью сестры. Она ничего никому не говорила. Все отмечали её угнетённое состояние, срывы, но относили это к тяжёлой работе сестры милосердия, которая ей не по годам. Пытались убедить оставить совсем дежурства (она ходила в госпиталь три раза в неделю, остальное время училась). Но её драма оказалась глубже.

— Ксю, послушай. Мой братский совет. Петя… Ты всё ещё питаешь к нему чувства? Может, напишешь ему? Он на фронте сейчас. Нас переводят туда же. Я отдам. Если заботиться, любить — то вот, есть кого. Разве он не рыцарь? На мой взгляд, так вполне. Два похода за плечами, бои, награждён, отмечен. Скромен и честен. И…

— Я теперь боюсь, Гоша. Боюсь, что и его убьют. Боюсь, что тогда не выдержу и с собой покончу. Поэтому лучше никого не любить. Пока война не закончится.

— Ну вот… Ты боишься, а папа́ боится за тебя. И за маму. И все мы портим жизнь друг другу. Давайте, сейчас я поговорю с мамой, вы выйдете, и мы соберёмся за круглым столом. Выпьем. Простим друг друга. Я не могу ехать на фронт с тяжёлым сердцем. А, Ксю? Пожалуйста. Очень тебя прошу…

Ксения шмыгнула носиком. Встала, подошла к столу. Туда, где лежал забытый молитвослов.

— Я ещё почитаю немного и выйду. Спасибо, что выслушал и не назвал дурой.

Георгий обнял сестру и закрыл за собой дверь. В кухне уже привычно хлопотала мама. Отец сидел рядом на стуле и смотрел на неё с нежностью. Было видно, что они уже тоже выяснили отношения. Георгий вздохнул. Мир, кажется, был восстановлен.

За ужином приняли соломоново решение — подождать с переездом до весны. Павлу Александровичу съездить в Новороссийск одному, на недельку, осмотреться, и отдохнуть.

После ужина Ксения передала Георгию свёрнутый вчетверо листок.

— Это для Петра.

— Любовное послание принцессы? — Георгий весело подмигнул.

— Нет. Я написала, что молюсь за него. Это пока всё.

— Хорошо, Ксю. Но, скажу тебе, я продолжаю верить в те наши книги. Просто не всё там буквально исполняется. Но добро побеждает. Всегда.

4.

Ресторан «Большой Московский» этим вечером был заполнен самой изысканной публикой. Знатоки узнавали лица со старых афиш — это приехали артисты из голодной Москвы. Они жадно ели и пили бокал за бокалом, и всё ещё не могли поверить, что здесь, в Ростове, жизнь течёт, как будто не было никаких революций.

Миша сегодня работал вдвое больше обычного, так как их штатный певец Яша заболел. Его немного смущала московская публика, но похоже, они были в восторге. Однако он сегодня играл не для них, а для своего спасителя Георгия. Тот сидел за столиком в уголке. С ним была дама, одетая скромно, но со вкусом, румяная и полная жизни. Она всё время наклонялась к своему кавалеру и что-то шептала, жестикулировала, тискала его ладонь, ахала в особо драматичных местах идущих со сцены номеров. Георгий хорошо держался под этим натиском, изо всех сил стараясь слушать песни.

Другая часть публики, завсегдатаи-ростовцы, напротив, не обращали никакого внимания на оркестр, и оживлённо разговаривали о своём. Звенели бокалы, провозглашались патриотические тосты — «За единую, неделимую». Много было офицеров званием от штабс-капитана, и даже парочка генералов. Эти пили водку и хмуро обсуждали фронтовые сводки. Словом, всё было, как обычно.

Миша с блеском завершил очередной номер, когда к сцене подошёл молодой человек во фраке и белоснежной сорочке, с печальным лицом. Миша заметил, что его появление вызвало оживление в зале. К сцене повернулись даже те, кто до этого своей спиной выражал к ней полнейшее равнодушие.