Это застряло в памяти

«…Я – медсестра, и получаю задание вынести с поля боя раненого бойца, только что совершившего подвиг. Я ползу, вокруг свистят пули, наконец я нахожу его, делаю перевязку, он стонет, я выношу его из-под огня в укрытие, доставляю в госпиталь, его сразу на операционный стол, у него осколок в груди, и при свете лампы я узнаю его – это он, Никита! После операции я не отхожу от него. Сижу рядом ночь, день, ещё ночь… И вот он приходит в себя, смотрит на меня таким долгим взглядом и говорит: “Как, это вы? О, я узнаю вас! Какое счастье! Мне так много надо вам сказать… Я всё время думал о вас… Теперь вместе навсегда…” Я говорю ему нежно: “Молчите, вам нельзя волноваться, завтра всё скажем друг другу…” Он засыпает у меня на руках, а я тихонько пою. У меня голос почти как у Розы Марковны, только не такой громкий: “Тёмная ночь…”»

– Стерва, дрянь ты этакая, сколько раз тебе говорила: не смей брать мою розовую косынку! Да? На станцию только? Тебе нужна моя косынка бегать на станцию? Не смей её трогать, слышишь, не смей, не смей!

Слышатся удары: в маленьком домике Роза Марковна «угощает» Вальку. Валькина собака Эрка лезет под крыльцо, чтобы и ей не попало заодно. Через минуту Вальку выталкивают за дверь, и девочка стоит среди огромных золотых шаров, как будто заблудилась в сказочном лесу, и утирает слёзы указательным пальцем. Следом появляется Роза Марковна в красном цветастом сарафане, на голове – проклятая розовая косынка в красный горох.

– Не реветь! – приказывает она Вальке зычным голосом и удаляется, оставляя запах терпких сладких духов.

Она идёт по тропинке размашистой, вольной походкой, осматривая свой сад и огород, выходит за калитку и поворачивает к лесу. За поворотом она начинает петь: «Ой, вы, ночи, матросские ночи, только море и небо вокруг…» Голос её затихает, а мы стоим как оглушённые. Она что-то с нами сделала.

– Валька, полезай к нам! – наконец приходит в себя Олька.

Валька, всхлипнув последний раз, лезет в наш сад через потайную дыру в штакетнике. Щёки у неё красные, припухшие от пощёчин.

– Будешь играть в госпиталь?

– Буду.

Слышится деловитое покашливание, к нам идёт тётя Магда.

– Валечка, – говорит она, – как замечательно пела сегодня твоя мама. Мы все получили большое удовольствие. Она может выступать на сцене, честное слово. И такие прекрасные песни. – Тётя наверняка слышала скандал и понимает, как тошно сейчас Вальке.

– Сегодня пять лет, как папа погиб. Его сбили в этот день в сорок третьем, – объясняет Валька.

Её зелёные глаза сияют тёте Магде. Молодец у нас тётка!

– Ах, вот оно что! Ты, конечно, папу помнишь?

– Нет, я тогда маленькая была.

– А ты умеешь петь? Голос, слух у тебя есть? – тётя добра к ней, с нами она так не разговаривает.

– Не знаю.

– Ну ладно, играйте. – Она треплет Вальку за косичку и возвращается на террасу.

– Бедная девочка, – говорит она нам потом, – как ей трудно живётся! И вот помяните моё слово, она станет человеком.

* * *

Вечером мы все пьём чай на террасе. На соседней даче гремит патефон. На столе цветы, шампанское. У Розы Марковны в гостях Пётр Сидорыч с новым чёрненьким молодым человеком, танцором и франтом.

– Тоже, наверное, спекулянт из торга, – говорит презрительно бабушка. – К ней одни жулики ездят.

– И офицеры случаются, – мрачно поправляет её тётя. У неё сегодня скверно на душе, это заметно.

Роза Марковна танцует с новеньким, развевается лазоревый крепдешин. Пётр Сидорыч закусывает конфетами, поглядывая искоса на парочку.

– Настоящая Кармен, – говорит дедушка примирительно.

– Куда ей, провинциальной кокотке! – фыркает мама.

– Если возьмём не оперный вариант, а литературный… – тётя Магда никогда не соглашается с мамой вполне или слегка уточняет то, что мама якобы хотела сказать.

– Интересно, последует ли спектакль с удалением в опочивальню? – хихикает папа. Все с возмущением смотрят на него.

– Дорогой мой, – дети! Les enfants![32] – произносит мама несколько в нос.

Мы сидим с глупыми лицами, уставившись в чашки.