Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века

– А нешто бывают бешеные волки? – спросила с беспокойством Анна Ивановна. – Бывают, но ведь это редко очень. – Анне Ивановне и в голову не приходило прежде, что это мог быть бешеный волк, и слова докторши смутили ее. «Да, – думала она, – бешеный был, наверное, а то зачем бы она меня успокаивала»? [Там же].

Затем на розвальнях приезжает приказчик с завода в сопровождении сельского старосты; он настаивает, чтобы все, кого покусал волк, немедленно садились на поезд и отправлялись в город, в больницу. Анна сетует, что тогда ей придется оставить детей, самому младшему из которых всего три года. Приказчик дает ей рубль на билет и грозится в случае необходимости применить силу. Но когда они уже после полуночи добираются до больницы, дворник сразу велит им отправляться в сумасшедший дом (в связи с чем вспоминается Фуко):

– Волк перекусал, должно быть, бешеный, – отвечал приказчик. – Бешеных не принимаем. – Да куда же их? – спросил приказчик. – В сумасшедший дом, – отвечал он, зевая во весь рот [Там же: 604].

Анна и ее соседка Матрена проводят бессонную ночь в сумасшедшем доме, внимая хору жалобных голосов, раздающихся за стенами их запертой комнаты. Утром доктор осмотрел пострадавших и объявил, что они должны остаться в лечебнице под наблюдением в течение шести недель; про себя же он подумал, что, судя по глубине и расположению ран, по крайней мере у конторщика, скорее всего, разовьется бешенство. Они просят его и другого доктора отпустить их домой к детям, но встречают «то же равнодушие, поспешность, и невнимательность» [Там же: 607]. Анна понимает, что единственный выход для нее – прибегнуть к хитрости. Она прячет сильно искусанную руку от главного доктора, который, осмотрев поверхностные повреждения на ее другой руке, разрешает ей уйти. Ее и еще двоих покусанных отпускают, а ее сына Василия, Матрену и конторщика Александра Герасимовича оставляют для дальнейшего наблюдения.

Выбравшись из сумасшедшего дома, Анна отправляется к шестидесятилетнему целителю Алексею Семеновичу, живущему на окраине города вместе с вдовой сестрой; его считают «за хорошего заговорщика» [Там же: 608][91]. В противоположность равнодушным врачам из сумасшедшего дома, он, выслушав рассказ о ее злоключениях, относится к ней мягко и сочувственно:

– Ну что ж, Анна Ивановна, не робей, пособим горю и сына выручим; привезу сам его. – Поглядел старик раны и пошел к себе за деревянную перегородку. Принес стакан воды, хлеба. Нарезал куски, зажег лампаду и стал с серьезным лицом молитвы про себя шептать; воду, хлеб крестит при этом и глубоко так вздыхает. Через 10 минут дал он Анне Ивановне этот хлеб съесть и часть воды выпить, а остальной водой раны промыл. Анна Ивановна, через полчаса, простилась и уехала по поезду домой [Там же: 608–609].

Способы лечения, используемые Алексеем Семеновичем, основаны на народных обычаях и поверьях. Заговоренный хлеб и молитвы, а также ласковое обращение со стороны знахаря помогают успокоить Анну, подобно тому как к Нилову возвратилась бодрость духа после посещения земского врача, который, впрочем, олицетворяет совсем другое мировоззрение. В рассказе Кузминской источником уверенности становятся народные и религиозные обычаи, тогда как в рассказе Чехова для этого привлекаются статистика и физиологически обоснованные наблюдения касательно того, как влияют на передачу болезни одежда и тяжесть раны. Однако в обоих случаях психологическая поддержка со стороны целителя становится заменой эффективному лечению в эпоху до вакцины Пастера. Обещание Алексея Семеновича вызволить сына Анны из сумасшедшего дома подразумевает, что практикуемые там методы официальной медицины принесут юноше только вред[92]. Если воспользоваться схемой Розенберга, в рассказе Кузминской традиционным взаимоотношениям целителя и пациента, основанным на общинных и религиозных традициях, отдается предпочтение перед бесчеловечными практиками современности.