Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века

Остальные волки бросают его и продолжают свой нескончаемый путь. Они видят околицу деревни и чувствуют запах домашнего скота. Однако старый хромой волк запрещает им туда идти. Раздел II завершается повторением той же фразы, которую произносила молодая инженерша в конце раздела I, но на этот раз ее рычат сквозь зубы двое волков, бросая угрюмые взгляды на недосягаемую деревню: «– У-у, проклятые, – рычали они, – у-у, проклятые!» [Там же: 160].

В разделе III описываются чувства и мысли волков из этой стаи, ставящих под сомнение лидерство своего вожака. Переход на их точку зрения сопровождается усиленной персонификацией окружающего враждебного мира, который вновь ассоциируется со злой силой небес: «Безжизненные снега глядели на них своими бледными глазами, тускло отблескивало что-то сверху…» [Там же]. Они чувствуют, что волк, который отказался идти дальше и остался умирать, поступил правильно, что сама природа желает их смерти, «что белая пустыня действительно ненавидит их, ненавидит за то, что они живы. <…> Их брало отчаяние» [Там же]. Их страдания приводят к раздорам: «Было еще несколько драк – жестоких, ненужных и неприятных» [Там же]. Двое волков ложатся на снег и ждут смерти, но страх перед одиночеством оказывается сильнее, поэтому они вскакивают и нагоняют остальных.

В разделе IV драматическое напряжение разрешается. Когда отчаяние волков достигает предела, хромой вожак, понимая, что его жизнь в опасности, обращается к стае: «– Товарищи, – говорил старый волк, – вокруг нас поля, они громадны, и нельзя сразу выйти из них. Неужели вы думаете, что я поведу вас и себя на гибель? Правда, я не знаю наверно, куда нам идти. Но кто это знает?» [Там же]. Ответ стаи оказывается незамедлительным и столь же беспощадным, как угрюмая стихия вокруг них; волки обступают вожака, набрасываются на него и разрывают на куски:

Десятки таких же острых и жгучих зубов, как один, впились в него, рвали, выворачивали внутренности и отдирали куски шкуры; все сбились в один катающийся по земле комок, все сдавливали челюсти до того, что трещали зубы. Комок рычал, по временам в нем сверкали глаза, мелькали зубы, окровавленные морды. Злоба и тоска, выползавшая из этих ободранных худых тел, удушливым облаком подымалась над этим местом, и даже ветер не мог разогнать ее [Там же: 161].

Через десять минут от старого волка остаются только голова и груда костей. Остальные волки, забрызганные кровью и вымотанные до предела, разбредаются по сторонам и ложатся в снег, а капли крови на их шкуре превращаются в ледышки. Волки начинают выть, но не хором, а каждый по отдельности; на этом рассказ заканчивается: «Ничего не было видно во тьме, и казалось, что стонут сами поля» [Там же].

Илл. 13. Альфред Веруш-Ковальский (1849–1945). Волчья стая (дата неизвестна). Art Collection 4/Alamy Stock Photo

В рассказе Зайцева границы реализма нарушаются, и мир волков предстает в символическом и почти поэтическом сжатом повествовании. Эмоциональная составляющая их мучительного существования соотносится с физическими ощущениями голода, боли и холода, а также метафизическим чувством преследования. Неослабное чувство страха создают охотники, постоянно присутствующие где-то невдалеке, чьи пули метко поражают волков и причиняют им нестерпимую боль. Волки охвачены тревогой и убеждены, что мир вокруг них и над ними задался целью уничтожить их. Обмен репликами, предшествующий кровавой развязке рассказа, в другом повествовательном контексте мог бы показаться надуманным. Но в контексте рассказа Зайцева эти реплики выглядят максимально абстрагированно, как будто рассказчик, изображая враждебный мир, окружающий волков, истолковывает для читателя овладевший ими страх и разъясняет их роковое столкновение. Когда обезумевшая стая совершает пугающее своей примитивностью убийство старого волка, насилие, лежащее в основе всей волчьей жизни, воплощается в этом рычащем и окровавленном клубке, который, скрежеща зубами и сверкая глазами, катается по снегу среди мрака. В их нестройном вое, разносящемся среди полей, которые сами как будто стонут, достигает кульминации тема экзистенциального одиночества, пронизывающая весь рассказ [Там же: 162][115].