Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века

Мы подбежали к волчице как раз вовремя, чтобы увидеть, как яростный зеленый огонь угасает в ее глазах. Я понял тогда и навсегда запомнил, что в этих глазах было что-то недосягаемое для меня, что-то ведомое только ей и горе. Я тогда был молод и болен охотничьей лихорадкой. Раз меньше волков, то больше оленей, думал я, а значит, полное истребление волков создаст охотничий рай. Но увидев, как угас зеленый огонь, я почувствовал, что ни волки, ни горы этой точки зрения не разделяют [Леопольд 1980: 111].

Анализируя эту сцену, Эндрю Айзенберг отмечает, что ее следует понимать скорее как притчу, нежели как точное описание произошедшего с автором прозрения, и добавляет, что в действительности мировоззрение Леопольда менялось постепенно и в более позднее время, когда он работал в департаменте охотничьего хозяйства Висконсинского университета в Мадисоне [Isenberg 2002: 54]. По его мнению, важность волков для экосистемы – значение высших хищников, выражаясь более современным языком, – Леопольд осознал вследствие перемен в отношении к волкам, произошедших в американской культуре ранее[119]. В качестве одной из литературных предпосылок эволюции, произошедшей с Леопольдом, исследователь выделяет рассказ «Лобо» из книги Эрнеста Сетона-Томпсона «Дикие животные, которых я знал» (1898): волка Лобо, разорявшего стада окрестных фермеров, удается убить, используя его привязанность к подруге. Создавая антропоморфный образ Лобо, Сетон-Томпсон делает акцент на его почти человеческих качествах, а также приписывает животным моральные свойства, что, по мнению Айзенберга, явилось одной из культурных предпосылок, впоследствии побудивших Леопольда признать важнейшее значение волков в «моральной экологии» природного мира [Ibid.: 51–55]. Это, в свою очередь, помогло подготовить почву для переоценки спонсируемых правительством США программ по истреблению хищников, в которых в разное время участвовали и Сетон-Томпсон, и Леопольд; вследствие применения этих программ волки к 1950 году фактически исчезли в 48 континентальных штатах[120]. Конечно, приводя в пример Сетона-Томпсона и Леопольда, Айзенберг обозначает более крупные перемены в отношении общества к волкам, но прослеженные им взаимосвязи между позициями этих двух авторов и более широким американским контекстом также имеют наглядные параллели с эволюцией отношения к волкам в императорской России.

Рассматривая, как менялось отношение к волкам в поздней Российской империи, я обнаружил, что наиболее значимыми, запоминающимися и убедительными были моменты взаимообмена взглядами между человеком и волком. С этим мотивом мы имели дело многократно, на протяжении десятилетий, в различных текстах и разнообразных ситуациях. Впервые мы столкнулись с ним, когда княгиня Борятинская описывала «совсем красные» и страшные глаза волка, которого одолел ее муж с помощью борзого волкодава Зверя. Для княгини волк явился олицетворением угрозы привилегированному патриархальному миру, где ее супруг занимал верхнюю ступень иерархии, живым воплощением дикой природы, которую покорил и усмирил князь, отважно защищавший своих крестьян.

Воплощение тех же качеств представляет собой матерый волк, которого прижали к земле борзые Николая Ростова, а Данило связал и взвалил на «шарахающую и фыркающую лошадь». Но, читая роман Толстого, мы вместе с Николаем наблюдаем за волком сначала в его первозданном диком состоянии, когда он уверен, что его никто не видит, потом – во время яростной схватки со стаей борзых, принадлежащих Ростову, и наконец в момент пленения. Толстой внушает нам, что волк обладал богатым и глубоким жизненным опытом; мы осознаем, какое внутренне потрясение он пережил, ощутив на себе пристальный взгляд Николая, и какое чувство потери он испытывал, когда охотники собрались взглянуть на него, а он «большими, стеклянными глазами… дико и вместе с тем просто смотрел на всех» [Толстой 1938а: 255].