Евгений Харитонов. Поэтика подполья

При этом «рез» крайне многообразен; иногда бесшабашен, иногда осторожен, иногда возникает внезапно, иногда имеет тонкую мотивировку. В частности, такой мотивировкой является намеренный отказ Харитонова от знака переноса. На неудобство, возникающее из-за постоянного несовпадения конца предложения и края страницы, указывал еще Нортроп Фрай («печать может повредить или даже испортить ритм предложения, если важное слово оказывается в конце, а не в начале строки, попадает на перенос и так далее»[624]), однако Харитонову удается превратить этот недостаток в достоинство и в своеобразную иллюстрацию творческого метода: устранение дефиса, обозначающего непрерывность переносимого на следующую строку слова, приводит к тому, что край страницы становится острой кромкой, отточенным лезвием, разрезающим любые попавшиеся слова: «И вот он по ⁄ кормил пого ⁄ ворил помол ⁄ чал и на прощанье его ⁄ обокрали» (185), «сидишь и ⁄ ы ждешыждешь сердеч ⁄ ных ранений сердце кровь се ⁄ рдце кровь сердце кровь перека ⁄ чивает» (188), «махала пестрыми кры ⁄ лышками хотела вс ⁄ порхнуть остави ⁄ ть нельзя разведут ⁄ ся а теперь ско ⁄ рей вниз разыскать ⁄ ее в снегу» (215), «какие склонности та ⁄ кая и судьба начер ⁄ ти потом разбираем ⁄ разбираем какая выйдет ⁄ резьба» (177). Понимание «реза» в качестве основной литературной техники «Романа» помогает, помимо прочего, увидеть радикальное отличие Харитонова от Алексея Крученых, с которым его периодически сравнивают (1: 280); «чужи етро пытро пытропы ⁄ небу демве датьора зведке» (179) – действительно напоминающие футуристическую «заумь» строчки на самом деле имеют совершенно иной генезис – они возникают как следствие последовательной череды разрезов и склеек исходного, вполне прозрачного текста («чужие тропы тропы тропы ⁄ не будем ведать о разведке».)

Итак, «мозг» поставляет изолированному от внешнего мира Харитонову и материал (свободные думы и мечтания: «и только ко ⁄ гда человек ⁄ один он может мечать ⁄ хорошо» [196]), и различные способы препарирования этого материала (записывание на лентах, разрезание ножницами, склеивание с помощью скотча, разворачивание получившихся гирлянд, сохранение результатов посредством последующего переписывания и так далее). Но в случае Харитонова связка «мозга» (понятого как анатомический объект, cerebrum) и «реза» (помогающего выкраивать из этого объекта что-то новое) отсылает к совершенно определенному роду занятий.

Дело в том, что мать автора «Романа», Ксения Ивановна Харитонова[625], была известным советским нейрохирургом. Речь, конечно же,

не идет о том, что Харитонов, работая с текстом, пародирует работу матери. И тем не менее нейрохирургический скальпель Ксении Ивановны действительно обнаруживается в основании «Романа».

Здесь опять нужно вспомнить харитоновскую идею «уединения» и указать на то, сколь важное значение для литературной работы Харитонова играла квартира, в которой он жил. Особенностью Харитонова (разительно отличающей его от Розанова) было то, что он мог сочинять только у себя дома. Характерные воспоминания Николая Климонтовича: «Я жил в Паланге, в Доме творчества художников – это была ранняя весна 79-го года, – ив разговоре по телефону описал Жене, как в Паланге пусто, прелестно и чисто. Пообещал, что договорюсь о номере и для него. Женя приехал. Но скоро стал томиться – писать он мог только дома»[626]. И конечно же, отмеченная потребность сочинять «только дома» прямо относится к «Роману» – тексту, изначально выстроенному на принципе изоляции автора от воздействий внешнего мира. «Изоляция» должна быть реализована буквально: «эта комната с дистиллированной чистотой все аккуратные листки всё чтобы ни с кем не соприкоснуться не перемешаться», – сочувственно пишет Харитонов о квартире Владимира Казакова (264); с какого-то момента он и сам стремится к чему-то подобному. «Медицинская» подоплека стиля и «бихевиористское» понимание письма суммируются в лабораторной метафорике, иногда используемой Харитоновым: «Как любовь, ее хотят, но ее вот так вот нет, нет такого волшебного стихотворения чтобы его повторять повторять как крыса на рычажок» (237), «я бы ставил опыты на его теле и снимал показания со своего сердца» (300), «я додумался подсоединить звонок входной двери к кнопке возле подушки, и когда лежал в темноте, засыпая, и думал, сейчас придёт кто-то ко мне, незаметно нажимал на кнопку и в тишине на всю квартиру раздавался резкий звонок. Так я играл со своим сердцем, и оно, правда, замирало» (305). По сути, домашний кабинет Харитонова функционирует как особое, именно «лабораторное» пространство, вне которого невозможно проведение той тонкой («лабораторной» же) работы по препарированию слов, какой занят автор «Романа».