Евгений Харитонов. Поэтика подполья

И крайне важно то, что этот «изолированный болезненный пункт», понимаемый автором как основа словесного художества, приходит в прозу Харитонова из совершенно конкретной области – психотерапии. «При неврозах в коре образуются изолированные болезненные пункты, зафиксированный патологический стереотип условных связей», – пишет, ссылаясь на Сергея Ляпидевского, Харитонов в статье 1977 года о жестовой психотерапии для заикающихся взрослых (481). Однако поскольку «пункт» расположен в коре головного мозга, постольку и все харитоновское «узоротворчество» оказывается в буквальном смысле слова «головным», «рассудочным», «умственным» искусством. Вообще, проект Харитонова представляется основанным на (неявной, но твердой) оппозиции «сердца» и «мозга». Контуры этой оппозиции были намечены еще в харитоновской диссертации о пантомиме – в виде противопоставления движений, идущих от мозга, и движений, идущих от солнечного сплетения[621]; однако в рамках литературного дискурса «солнечное сплетение» оказалось заменено более традиционным «сердцем». И если «сердце» ответственно за реакции на «живую жизнь», вторгающуюся снаружи («Зачем дергать меня за сердце. Зачем напоминать!» [268)]), то «мозг» («ум») становится надежным источником «узора» в условиях «изоляции». Вот почему именно в «Романе» образы «мозга» и «ума» встречаются так часто: «следы ожиданий в ушах и мозгу» (189), «он поселился в его уме» (173), «высоко занесся рас ⁄ слабленные мозги пффф пыль прошедшего вре ⁄ мени» (170), «какой высокий ум большой над слабой головой» (195), «мозги темные спят с вышитыми цветами» (200), «наш ум отходит улетаю» (195), «В ОТ ДЕЛЬ НЫХ КВАР ТИ РАХ СТУ ЧАТ ПИ ШУ ЩИЕ МА ШИН КИ ЧЬИ ТО МОЗ ГИ РА БО ТА ЮТ» (192), «зачем читал книгу забивал свойум» (172), «и пока подстроишься под их ум ух им иу хм растеряешь свой» (175).

Отметим, что «ум» рассматривается Харитоновым не в качестве некоей общей интеллигибельной способности, но скорее в качестве сугубо материальной вещи: «голова забита плохим умом» (184), «наш ум нагревается к вечеру» (176; этот «медицинский» взгляд всегда был характерен для Харитонова – примеры можно найти и в стихотворениях из цикла «Вильбоа»: «Мозжечок, незрелый мозг выбили из сахарной косточки» [47], – ив «Слезах об убитом и задушенном»: «Стукнуть ломиком по черепу и вылетит мозг. В чехле» [239]). Однако если мозг – просто скучный кусок плоти, в котором почти ничего нет, то как он (будучи лишен любых впечатлений извне) поможет создать новое произведение? Согласно формулировке самого Харитонова: «Но что ⁄ нового что поразительного ⁄ можно извлечь из одного и ⁄ того же ума где крутится ⁄ одно и то же семечки ⁄ курево жвачка» (184).

Ответом является разработка оригинальных методов препарирования готового текста. «Еще один способ Харитонова „провести время“. Он превращал текст в гирлянды, подвески, елочные украшения. На ленточках бумаги печатал (или печатал, а потом вырезал ленточками) наброски и афоризмы к будущим произведениям, а потом скреплял их кусочками скотча. <…> Здесь точно осознанная и рассчитанная бесполезность, игрушечность собственного творчества, которое есть процесс все равно чего», – пишет Олег Дарк[622]. Но, судя по всему, эти («осознанно бесполезные») игры с текстом имели и практический выход. Таким выходом стала стилистика «Романа» – произведения, более всего похожего на коллекцию предварительно разрезанных, тщательно перемешанных и вновь скрепленных скотчем «ленточек бумаги». Многие страницы «Романа» – почти незаполненные, с парой слов, качающихся над пустотой листа, – кажутся не чем иным, как зрительным воспоминанием обо всех этих «гирляндах» и «подвесочках» из текста. Многие изогнутые строки, разодранные на части слова, внезапно оборванные периоды – будто бы хранят память о прошедшихся по ним ножницах хитроумного автора.

«Рез» – главная риторическая фигура «Романа», позволяющая извлекать максимум из тех скудных исходных материалов, которые остаются у добровольно изолировавшего себя автора. В полном согласии с интуициями Жака Деррида, вопросом стиля в «Романе» оказывается вопрос «заостренного предмета»[623], но уже не колющего, а режущего.