Евреи, конфуцианцы и протестанты. Культурный капитал и конец мультикультурализма

В последующие века в Китае и других странах Восточной Азии конфуцианские ценности переживали свои взлеты и падения. Однако с потусторонним миром — миром богов, духов и загробной жизни — имели дело другие популярные философско-религиозные системы, из которых наиболее значимыми были даосизм и буддизм, а потому можно было придерживаться одновременно и их, и конфуцианства. Даосизм отчасти был индивидуалистическим протестом против иерархического коммунитаризма и снобизма конфуцианства. По этой причине он было особенно привлекателен для простонародья. Он наложил отпечаток на восточноазиатскую культуру как источник философско-религиозного акцентирования умеренности, но также благодаря подчеркиванию значения самоограничения и недеяния: «Ничего не делай, и ничего не будет не сделано», — что Райшауэр и Фэйрбэнк переводят так: «Все будет достигнуто стихийно»[148]. Но даосизм был одновременно мистическим и спиритуалистическим, и благодаря этим его аспектам конфуцианские мандарины относились к нему терпимо.

Буддизм появился в Китае примерно за 100 лет до н.э. Его сосредоточенность на спасении заполнила имевшуюся в китайской философии пустоту, что привело к его доминированию с IV по VIII в. Он усилил аскетизм даосизма и комфортно сосуществовал с конфуцианством. В этот же период буддизм достиг Японии и оставался доминирующим элементом японской религии и философии до тех пор, пока в XVII в. с началом правления сёгуната Токугава его господство не сменилось усилением конфуцианства.

Тем не менее, если посмотреть на историю Китая в целом — а также на историю Кореи и Японии, — становится ясно, что именно конфуцианство наиболее глубоко повлияло на систему ценностей. Райшауэр и Фэйрбэнк приходят к выводу: «Вероятно, главными причинами того, что конфуцианство в конце концов восторжествовало в Китае, были его умеренность и сбалансированность»[149]. Несомненно, в последнее время именно умеренность и сбалансированность характеризует экономическую и политическую историю Японии, Южной Кореи и Тайваня.

Конфуцианство, плюрализм и социальная справедливость

В политической сфере конфуцианство выступает в первую очередь как сила, стоящая на стороне авторитаризма, иерархии и ортодоксии, а восточноазиатская политическая история во многих отношениях аналогична политической истории иберийских и иберо-американских стран. Например, с 50-х годов XX в. можно обнаружить аналогии между политической эволюцией Тайваня и Кореи, с одной стороны, и Мексики — с другой.

Несколько лет назад я прослушал в Сеуле лекцию историка из Колумбийского университета и эксперта по Корее Гэри Ледьярда, убедительно доказывавшего, что трудности, которые испытала Корея в построении современной плюралистической политической системы, в значительной степени были следствием конфуцианских ценностей и практик. Он подчеркивал, что в конфуцианской системе власть едина, проистекает от верховного руководителя, чья неделимая власть подкрепляется правовой и административной системой; люди знают свое место, и гармония определяется тем, что люди знают свое место; индивид починен группе; мир и гармония зависят от консенсуса (соответственно различие во мнениях и голосование подрывают консенсус, мир и гармонию).

Ледьярд также отмечал, что и в Китае, и в Корее города сформировались не на основе экономической и/или маркетинговой активности, как на Западе и в Японии, а в качестве бюрократических центров. Поэтому экономический плюрализм, раннее появление которого на Западе сыграло столь значительную роль в последующем развитии плюрализма политического, существует в Корее всего лишь несколько десятилетий. Вывод Ледьярда: «Большинство корейцев считают конфуцианство старомодным, но в глубине их психики лежит мощный осадочный пласт конфуцианство, который ими не осознается». В дискуссии, последовавшей за лекцией, я заметил, что почти все, что было им сказано о Корее, в равной мере относится и к Тайваню, с чем он согласился.

Консервативную и даже реакционную природу конфуцианской политики подчеркивает Лусиан Пай в статье, посвященной анализу культурных течений, обусловивших кровавые события на площади Тяньаньмэнь: « [В китайской политической культуре] любой конфликт возбуждает ненависть, и становится почти невозможно не соглашаться друг с другом, не становясь невыносимыми друг для друга. <...> В китайской политической культуре самым большой грех — это эгоизм, и отсюда китайское отвращение к индивидуализму. <...> Всякое дело должно быть представлено так, как будто оно касается коллективных интересов. Уважению индивидуальных прав тут нет места. <...> Мало существует политических культур, в которых проявлялось бы больше чувствительности к вопросам статуса и к тонкостям иерархических отношений»[150].